Пути памяти

Когда в первый день после приезда к Дафне и Костасу мы сели утром завтракать, мне было как-то не по себе есть вместе с незнакомыми людьми. Все вышли к столу одетыми по всей форме. Правда, потом Костас стал все больше пренебрегать формальностями — сначала садился за стол без галстука, потом позволял себе появляться к трапезе в тапочках и в конце концов стал завтракать в домашнем халате, подвязанном поясом с кисточками на концах. Атос и Костас садились за стол каждый с половиной газеты, которую они вслух читали друг другу. Дафна жарила яичницу с луком и тмином. Она была счастлива готовить для двух мужчин и парнишки, хотя недостаток продуктов требовал от нее немало изобретательности. Каждый раз после еды Атос расточал Дафне комплименты по поводу ее кулинарных способностей. Тепло их взаимной привязанности согревало и меня, когда, проходя мимо, Дафна ласково ерошила мне шевелюру или в порыве нежности сжимала меня в объятиях. От Дафны я узнал, как различаются сливы, если перед тем, как поставить их на стол, положить их в зеленую вазу или желтую. В комнате, где она занималась рисованием, Дафна тонкими карандашными линиями набросала мой портрет. Днем, когда Атос обычно размышлял о нашем переезде в Канаду, я помогал Дафне мыть кисточки или готовить обед, а иногда в саду мы с Костасом занимались английским, и нередко оба погружались в дрему, сморенные зноем дня.

Я прислушивался к политическим дебатам Атоса и Костаса, пытался следить за быстрой сменой сюжетов их бесед. Они всегда старались вовлечь меня в разговор, спрашивали мое мнение, потом серьезно обсуждали мои доводы, и мало-помалу у меня возникало такое чувство, будто я и в самом деле разбираюсь в том или другом вопросе так же, как они.

Когда ночами меня мучили кошмары, они все втроем приходили ко мне, садились на постель, и Дафна ласково гладила мне спину. Они говорили друг с другом до тех пор, пока я снова не засыпал, убаюканный звуками их голосов. Тогда они перебирались на кухню. По утрам я часто видел там на столе неубранные тарелки, оставшиеся от их полночной трапезы.

Как-то раз Дафна послала меня собрать какие-то травы, пока сама готовила обед. Мне страшно было выйти из дома одному даже в сад. Я стоял в растерянности у двери, Костас заметил мое замешательство и отложил в сторону газету.

— Мне надо немного размяться, Яков, давай-ка подышим с тобой вечерним воздухом. — Мы вместе вышли в сад.

Накануне отъезда в Канаду я сидел на кровати и смотрел, как Дафна пакует мне чемодан, а Костас рыщет по комнате, чтобы дать мне с собой что-нибудь еще из того, что мне сможет понадобиться на новом месте — книгу или лишнюю пару носков. Дафна аккуратно укладывала каждую вещь на отведенное ей место. Ни он, ни она не бывали в Канаде. Они рассуждали о климате страны, о ее народе, и каждое рассуждение завершалось тем, что к моему багажу добавлялась какая-нибудь диковина — то компас, то булавка для галстука.

Я помню, как в ту последнюю ночь Дафна, уже выходившая из моей комнаты, обернулась в дверях, чтобы пожелать мне спокойной ночи, и вдруг, поддавшись охватившему ее порыву, подбежала ко мне и еще раз стиснула в объятиях. Я помню прохладу ее рук, гладивших мне спину под пижамой, ее ласковые движения, такие же, как у мамы или Беллы, когда они укладывали меня спать.

Перед тем как уехать с Закинтоса Атос сказал:

— Нам надо отдать долг памяти. Долг твоим родителям, евреям Крита, всем тем, чьи имена уже никто не вспомнит.

Мы бросили цветы ромашки и мака в кобальтовые волны моря. Атос оросил морскую воду пресной, чтобы «мертвые смогли напиться».

Атос прочел отрывок из Сефериса:

— На этом окончена работа моря, работа любви. Если когда-нибудь кровь помутит память того, кто здесь обоснуется, пусть он нас не забудет.

Я подумал: страсть движет море.

Иногда на Закинтосе тишина мерцает бликами пчел. Их тела, окутанные потоками воздуха, осыпаны золотыми блестками. Поле густо поросло маргаритками, жимолостью и ракитником. Атос сказал:

— Стоны греков жгут язык. Слезы греков — чернила, которыми пишется жизнь усопших.

Он расстелил на траве полосатую скатерть, и мы сели у моря поесть коливы[58] и хлеба с медом, чтобы «мертвые не голодали».

Атос сказал:

— Запомни: твои добрые дела помогают тем, кто ушел из жизни. Твори добро им во благо. Их останки несут на себе груз волн вечности, как кости моих соотечественников несут на себе груз земли. Обычаи запрещают нам вырыть их из земли; их кости никогда не лягут рядом с костями их близких в семейном склепе. Останки поколений не соберутся воедино; они будут одиноко таять в пучине моря или гнить в чужой земле…

В ушах моих раздавались их вопли, я отчетливо представлял себе в волнах их блестящую, почти человеческую кожу, их просоленные морской водой волосы. И как в моих постоянных кошмарах, я переносил родителей в ясную подводную голубизну.

Атос зажег светильник, похожий на лампаду с оливковым маслом, фитилем которой служила плотная связка сухих веточек айвы.

Атос сказал: