Пути памяти

Атосу, как заклинания, хватало лишь нескольких слов и взмаха руки, чтобы разделить холм пополам, пробурить скважину под тротуаром, вырубить леса. Он показывал мне Торонто в разрезе; он ломал скалы, как буханки свежего хлеба, обнажая клочковатые неровности геологических пластов. Атос мог остановиться посреди оживленной городской улицы, чтобы показать мне ископаемые известняковые окаменелости, выпиравшие из земли у гостиницы «Парк Плаза» или на стенах электрической подстанции.

— Ах, этот известняк, он по футу прибавляет каждые двадцать пять тысяч лет!

Внезапно улицы заливало соленое субтропическое море. Я представлял себе лужайки перед домами, заваленные бесценными сокровищами, — морскими лилиями, брахиоподами, трилобитами[68].

Как птицы ныряют в море за добычей, так и мы с Атосом погружались на сто пятьдесят миллионов лет в глубь времен в сумеречное лиственное безмолвие оврагов. За рекламным щитом рядом с аптекой «Тэмблинз» нас засасывало раскинувшееся полукругом болото мезозойской эры, где огромные, высокие, как дома, деревья и папоротники покачивали ветвями во влажной густой дымке разлетавшихся в воздухе спор. Под автомобильной стоянкой, за школой, вдали от городского шума, от машин и выхлопных газов мы ныряли в нижние пространства города, залитые зеленым солнечным светом. Потом, как андартес, греческие партизаны, мы выныривали на поверхность на другом конце города — из-под моста около «Стэнз верайети» или из-под ресторана «Хани Дью».

На железнодорожной станции Атос показывал мне образцы разных пород крапчатых камней зумбро[69] и объяснял, чем они отличаются от камней из Тобермори, Кингстона или долины Кредит. На улице Эглинтон он показал мне единственный в Торонто образец блестящего черного Лабрадора из Нейна, который в солнечных лучах отсвечивал синим.

Во время одной из наших первых экскурсий мы пошли на пруд Гренадье посмотреть, где Сайлас Райт ставил первые опыты со льдом. Потом мы ходили искать старый дом Сайласа Райта в проезде Кресчент. Я уже много раз слышал этот рассказ. Именно Райт первым увидел палатку Скотта, занесенную фатальной снежной бурей по самую крышу. Райт ткнул лыжной палкой в безупречную снежную белизну и произнес свою знаменитую фразу: «Вот его палатка». Когда ветреным ноябрьским утром мы с Атосом стояли посреди улицы, мне доставило огромное удовольствие произнести на безукоризненном канадском английском: «Вот его дом».

Холодный весенний вечер нашей первой торонтской весны. Накрапывал дождь. Надвигалась трескучая апрельская гроза, когда небо делается темно-зеленым и весь мир погружается в мертвящее зарево светящихся неживым светом сполохов. Мы с Атосом спустились под сквозные фермы моста Гавернорз-роуд. Мы там были не одни — вместе с нами под мостом хотели укрыться от бури два мальчугана с банками мутной воды из пруда и парнишка постарше с собакой. Все стояли в неловком молчании, прислушиваясь к звукам стремительных потоков воды в канализационных стоках, в металлических трубах, отводящих воду с пролетов моста, к внезапным оглушительным раскатам грома. Потом воздух взорвался свиристящим воплем, будто вскликнула огромная сойка, ему ответил другой такой же звук — мы увидели, что это двое мальчишек свистели на туго натянутых между большими пальцами и ладонями травинках.

Старший парнишка последовал их примеру, простые травинки вопили с таким остервенением, что казалось, мартовские кошки закатили концерт, звуки которого усиливала акустика моста. Потом внезапно начавшийся дождь так же неожиданно стих, ребята прекратили свой кошачий концерт и по одному, как зачарованные, стали выходить из нашего укрытия в дымчатое марево легкого тумана. За все это время никто не проронил ни единого слова.

Во время наших воскресных прогулок мы с Атосом выдумывали разные истории и их персонажей, чтобы пополнять и прочнее усваивать мой запас слов. Так мы выдумали детектив с продолжением о двух сыщиках — Питере Моссе и Питере Боге[70]. В каком-то эпизоде они выслеживали злодея, который «брал вещи за гранит»[71] (одно из моих крылатых выражений, всегда вызывавшее у Атоса улыбку). Этот преступник обкрадывал музеи и вместо похищенных сокровищ клал на их место камень как свою визитную карточку. Атос выдумал запутанную историю о шайке английских моряков, которые грабили портовые склады исключительно для того, чтобы дать ей броское название: «Тайна залива и набережной».

Игра слов превращалась в некую пробу сил: каламбуры вели к самой сути понимания смысла, становились подлинным пробным камнем в овладении тонкостями нового языка. Любой из моих нескладных каламбуров был своего рода достижением; я делился ими с Атосом за ужином в надежде на похвалу. (Что сказал биолог, уронив предметное стекло микроскопа на пол лаборатории? «Не наступите на деление клетки».)

После каламбуров я стал пробовать силы в поэзии, надеясь, что усердие и прилежание вынудят английский язык быстрее раскрыть мне свои секреты.

— Мне кажется, — заметил как-то Атос, — сочинение сонетов — почти то же самое, что лингвистические упражнения каббалистов.