Пути памяти

Когда госпожа Карузос достигла того возраста, когда следить за домом ей стало совсем трудно, она прислала сюда дочку, чтобы та покрыла мебель простынями. Даже одежда в гардеробах была накрыта кусками ткани. У нас странное отношение к вещам тех, кто умер, — на них остались следы прикосновений ушедших от нас людей. Каждая комната, зиявшая отсутствием, была одновременно проникнута твоим присутствием. Когда я снял с дивана покрывало, под ним лежало одеяло, одним краем свешивавшееся к полу, — исчезнувший вес ваших тел оставил их очертания на простынях и подушках. Глиняная посуда со Скироса с орнаментом из слив и завитков цвета арбуза и волн. Стул, отодвинутый от широкого деревянного стола, как будто вы с Микаэлой только что из-за него встали.

На кухне я увидел потрепанную поваренную книгу с описанием блюд греческой и еврейской кухни, открытую на странице с рецептом сдобного теста, а рядом такую же потрепанную и явно принесенную сюда случайно «Естественную историю» Плиния. Я подумал, что ты зашел на кухню прочитать какой-то отрывок из нее Микаэле, а потом по рассеянности забыл отнести книгу на место. А может быть, она тебя попросила достать ей что-то с верхней полки или хотела спросить твоего совета о том, какой лучше приготовить соус, а ты обнял ее, и вы на время напрочь позабыли об обеде, а книга так и осталась лежать не на своем месте.

Глядя на твои раскиданные у двери сандалии, я видел обувь родителей, которая после их смерти верно хранила не только очертания их ног, но даже то, как они ходили, — истертая кожа сохранила память об их движениях. Так же как одежда, которую они носили, хранила память о них в прорехах и заплатах, в длинных рукавах. Здесь — в двух-трех шкафах и кладовках — хранились воспоминания о нескольких десятилетиях. Дом прячет в себе сокровенные отблески и отголоски памяти еще в большей степени, чем дневник. Дом — как прервавшаяся жизнь. В голове роились мысли о семьях, впечатанных в камень извержением Везувия, — в желудках тех людей навсегда осталась их последняя трапеза.

Здесь все несло на себе отпечаток жизни, которая была до боли проста, дней, проведенных в размышлении и задушевном общении. О чтении про себя и чтении вслух. О днях, когда сажали овощи, купались и спали в полуденную жару, о часах отработки концепций и раздумий, о спускающихся сумерках, когда наступало время наполнять масляные лампы.

Я сидел на твоей веранде и смотрел на море. Сидел за твоим столом и вглядывался в небеса.

Я проникался неодолимой силой, с которой это место, где ты жил, общалось со всем моим существом. Зависть моя неосознанно слабела. Ноги становились крепче от того, что каждый день приходилось подниматься к дому, от чистой еды, которую я носил себе каждый день — фруктов, сыра, хлеба, оливок, — и ел в тени твоего сада. Как-то утром мои ночные кошмары задержались где-то на середине подъема, какое-то время оставаясь там в нерешительности, а потом повернули обратно вниз, как будто наткнулись на невидимую непреодолимую стену. До меня вдруг стало доходить, как здесь, в одиночестве, среди красных маков и желтого ракитника, в какой-то момент ты нашел в себе силы, чтобы начать «Труды земли». Как ты постепенно погружался в этот ужас, как ныряют опытные пловцы, стремящиеся достичь глубин и знающие, как это сделать. Как по мере твоего погружения все сильнее била в набат тишина.

Каждый день дарил мне раскрытие нового чудесного знака удачи, высвечивавшего суть жизни, которой вы жили здесь с Микаэлой: огарок свечи, минеральный воск, застывший в саду на скале, около которой вы, должно быть, не раз сидели вечерами. Я уверен, что именно здесь ты писал о расщелине в камне, раскрытой огнем. Твои образы были здесь повсюду.

По отпечаткам ножек кресла на плитках каменного пола веранды я узнал все места, где ты любил сидеть в разное время дня — ты постоянно его передвигал, чтобы все время оставаться в тени. По пролитым на пол каплям масла нашел место, где ты наполнял им лампу.

Над кроватью висел плакат с напечатанной крупным шрифтом по-английски надписью: «Что вы сделали со временем»; под ним тенью шел перевод на греческий, написанный чернилами; над ним как эманация был написан перевод той же надписи на иврите. Ты писал о трапезах на открытом воздухе, к которым вы приходили голодными, как волки, после купания, прогулок по холмам или любви; вы насыщались, чтобы вскоре проголодаться снова. Круговой язык жестов рук Микаэлы.

Сидя вечерами на вашей веранде, вдыхая аромат лаванды и розмарина, я размышлял о значении твоего «Ночного сада», больше задумываясь над смыслом не столько первого слова, сколько второго. О том мгновении, когда всю свою жизнь без остатка отдаешь другому. Дрожа, как компасная стрелка. О том мгновении, когда принимаешь решение, после которого нет пути назад.