Пути в незнаемое

— Вот вы говорите: скольжение, щель с гладкими стенками… А вы хоть представляете себе, что делается там, на глубине нескольких тысяч метров? Вы знаете, что давление там достигает многих сотен атмосфер?.. А трещину в горной породе вы когда-нибудь видели?

Матвей Михайлович поднялся со стула и подошел к большому фанерному шкафу, занимавшему весь угол просторного профессорского кабинета. Он открыл дверцу и, легко нагнувшись, достал с нижней полки микроскоп. Привычными движениями профессор включил осветитель, поймал зеркалом пучок света и положил на предметный столик препарат. Сбросив очки и припав к окуляру, он вращал кремальеру.

— Вот, полюбуйтесь, — Матвей Михайлович разогнулся и уставился на меня своими близорукими глазами, — типичная заполненная нефтью трещина… Обратите внимание на форму стенок: они далеко не гладкие…

Я закрыл ладонью левый глаз и наклонился над микроскопом. На ярком желто-оранжевом фоне отчетливо выделялась трещина с зазубренными рваными краями. Я смотрел в микроскоп, а надо мной негромко рокотал греховский бас:

— Ну что, видите теперь, какими бывают трещины? А вы говорите — гладкая щель… Если бы там, в породе, они были бы гладкими, то их просто не существовало бы: они должны сомкнуться под давлением выше лежащих толщ…

— А почему не вся трещина заполнена нефтью? — спросил я, заметив внутри полости светлые прозрачные пятна.

— Так ведь трещины «дышат»… Давление снаружи изменилось, когда образец подняли из скважины, трещина и расширилась… — Грехов помолчал и тихо добавил: — А проницаемость этих пород нам надо уметь предсказывать так, как мы это делаем в случае обычных песчаников…

Я представил себе сжатый огромным давлением пласт, из трещин которого нефть выжимается в скважину, поднимается по ней и вырывается наружу большим коричневым цветком фонтана. Ни скважин, ни нефти, ни фонтанов я в то время еще не видел, поэтому картина, рисовавшаяся моему воображению, была, мягко говоря, условной, тем не менее «дышащие» трещины представлялись мне очень ясно.

Прошла неделя. Эксперименты со щелью были полностью обработаны, на столе лежала пачка графиков, непреложно доказывавшая существование скольжения на стенке щели. Павел Исаакович велел через неделю принести статью с уже сформулированным названием: «Об эффекте проскальзывания жидкости при ее движении в щелях с очень гладкими стенками». Надо было сесть за стол и начать писать, но что-то меня останавливало. Шатаясь без дела по лаборатории, я как-то подошел к своей установке. Собранная щель красовалась на своей подставке, отполированная моими ладонями труба аккуратно лежала вдоль стола. «Ляля постаралась», — подумал я и взял в руки двадцатимиллиметровый болт, один из тех, которыми плиты стягивались друг с другом. Держа его в руках и рассматривая сорванную резьбу, я вспомнил, как принес его в мастерскую, когда заметил, что гайка на него стала навинчиваться с трудом.

— Ого, — сказал тогда слесарь-механик, — силен ты, братец! Такой болт растянуть…

От волнения у меня вспотели руки и я никак не мог найти страницу в справочнике, где есть формулы для расчета деформаций. Сопромата нам в университете не читали, поэтому прошло много времени, пока я, путаясь в терминах и ошибаясь от спешки, подсчитал возможные удлинения болтов при проведении экспериментов. Получилось, что щель может расширяться на три-четыре микрона. Это мало, если раскрытие щели больше пятидесяти микрон, и очень много, если я работаю с семимикронным каналом.

Три дня я находился в полной прострации. Мало того что никакого проскальзывания нет, но и вся полугодовая работа пошла насмарку. Никому не нужны сорванные моими мускулами болты, воровство фольги на заводе, бессонная ночь в институтской проходной… Нет, бросить все это просто так — невозможно…

На четвертый день я взял учебник сопромата и подсчитал, что если из куска восьмидюймовой трубы с пятимиллиметровыми стенками сделать камеру, то она вполне выдержит давление в восемь атмосфер. Труба валялась в груде металлолома во дворе церкви, я ее собственноручно притащил в мастерскую и уже через день запихивал модель щели в камеру.

Я работал, как каторжный. Ляля не отходила от установки ни на шаг, и уже к концу года я сумел повторить всю серию экспериментов.

Как и следовало ожидать, никакого проскальзывания не было и в помине: экспериментальные точки идеально укладывались на теоретические прямые, построенные по формуле, выведенной в 1868 году неким французом по фамилии Буссинеск.

Когда я принес Гринбергу эти результаты, он молча выслушал мои комментарии и мельком взглянул на графики. Потом, откинувшись в кресле, долго смотрел на меня невидящими глазами. По лицу его блуждала какая-то странная полувиноватая, полумечтательная улыбка.

— Жаль, — вдруг сказал он, — жаль… Очень все это было небанально…

Да здравствует Ломоносов!