Пути в незнаемое

Эти бумаги не раз ворошили историки. Особенно усердные раскопки произвел К. Н. Щепетов^[17]. На многих страницах его монографии возникает Иваново с ивановцами: барщина и оброк, наделы и рекрутчина, помещичий суд и расправа… Цифровой материал неотразимее общих, пусть и очень пылких, рассуждений о крепостном ярме. И вместе с тем взрывает представление о пасторальном мужике (по ироническому определению Глеба Успенского — «шоколадном»). Никакая лирическая проза не устоит перед прозой истории; мужик драл три шкуры с мужика.

Ивановские фабрики поднял ивановский мужик. Мы сейчас не о мастерах-умельцах, нет, о «капиталистах». Раздобревшие рабы Шереметевых, они платили громадную дань Шереметевым и, однако, не скудели, а матерели^[18]. У одного из них — Бугримова — ходили в рабах сто шесть душ. Обок с Бугримовым стояли конкуренты — Гарелины, Грачевы, Зубковы. «Капитáлистые» не замораживали капиталы. Увеличивали и совершенствовали выделку ситца, полотна, равендука. Оставаясь крепостными, покупали крепостных. Не десятками — сотнями, не пренебрегая вдовицами и девицами — дешевизна. Торговались в базарный день на базарной площади, точь-в-точь как бразильские плантаторы, покупатели чернокожих на улице Валонго в Рио-де-Жанейро.

Щупальца «капиталистых» присасывались и к окрестным мужикам: одни отбывали поденщину на пашнях, другие поставляли дрова, третьи услуживали «при доме». Хороша аркадия, не правда ли? И до чего же идиллически дополняют ее телесные наказания, коими салтычихи, стриженные под горшок, подвергали «своего брата»: листаешь штрафную книгу Ивановской вотчины — волоса дыбом.

«Таким образом, — заключает историк, — основная масса крестьян в вотчинах Шереметевых находилась под двойным угнетением: помещика и зажиточных крестьян, причем это угнетение было не только на предприятиях, но и в повседневной жизни».

Но как с Нечаевым, если речь о Нечаеве?

Историк упоминает Якова Нечаева, дворового человека, — «за продерзости» забили его в колодки. Было это в 1773 году. Выходит, за век до того, как Сергея Нечаева посадили в каземат Петропавловской крепости.

Сергей Нечаев появился на свет божий в 1847 году. Он уже не был крепостным — и отец и мать получили вольную.

О детстве и отрочестве Сергея мы до недавнего времени судили по источникам косвенным да по его письмам к литератору Ф. Д. Нефедову^[19]. Теперь к ним присоединились петербургские автографы, обнаруженные в Пушкинском Доме Л. Я. Лурье. Он же указал и на сходство Сергея Нечаева с персонажем рассказа В. А. Дементьева — этот литератор, как и Нефедов, знавал молоденького Нечаева. Сходство указано верно, а само по себе указание многозначительно. Оно обнаруживает в натуре юного ивановца отсутствие сентиментальности и присутствие жестокости.

Однако — по порядку.

Читатель, очевидно, еще не успел позабыть о приезде в Иваново знатных путешественников. Они побывали на фабриках, а потом, рассказывает Победоносцев, наследник престола «желал лично посмотреть производство кустарное, которое хотя и держится еще, но которому скоро придется, вероятно, пасть в неравном бою с машинами и фабриками богатых капиталистов». Осмотр состоялся. Мы увидели, говорит Победоносцев, «последние минуты старинного производства».

Сергей Нечаев жил в доме деда. Дед держал малярную мастерскую. Житье было сносное. Но дело не только в наваристых щах.

Историк Л. Я. Лурье полагает, что Нечаев создал миф о своем нищенском детстве. Да, горазд был Сергей Геннадиевич на «мифотворчество», об этом мы еще скажем. Однако что правда, то правда: на его детстве и отрочестве лежала незримая, но мрачная печать «последних минут». Вернее, «последних времен». Почти апокалипсических. Тянул предгрозовой ветер разорения, и душа ремесленника трепетала, как окрестные осины, обреченные фабричным топкам. Оседло жительствуя в Иванове, он уподоблялся сибиряку-кустарнику, то есть пугливому бродяге, хоронящемуся в кустах.

Сережа Нечаев в малолетстве потерял мать. Дед и бабка жалели сироту. Учитель тоже, но притом и дивился Сережиному упорству, памятливости, цепкости. Впрочем, случалось, что и огорченно пожимал плечами, чувствуя нечто дремучее в натуре ученика. То была неуломная сила, накопленная поколениями. Сдается, учитель, идеалист-народолюбец, так и уехал из Иванова, не распознав ее.

В юношеских письмах Нечаева к Нефедову нет ничего элегического. Из них так и прыщет неприятие покорности, спячки, апатии. Он называет родное село «чертовым болотом».

А там-то, в болотах, говорят, и заводятся черти.

Но Бакунин еще не написал о тождестве крамольника-бунтаря с чертом. Но Нечаев еще и не помышлял о тайном сообществе бунтарей-крамольников. Сидя в «чертовом болоте», думал он не о «Народной расправе», а думал о том, как стать народным учителем.

Сперва следовало обзавестись аттестатом зрелости, засим держать экзамен на звание народного учителя. Гимназий в Иванове не было. Нечаев — один в поле воин — самоучкой штурмовал гимназический курс.