Путями Великого Россиянина

Для чего и зачем согнали, никто не знал, но все догадывались, что сегодня должно произойти что-то важное. Такого, чтобы вот так разом подняли на ноги весь город, тем более спозаранку, ещё не случалось. И ещё не видели в Богуславе столько гитлеровцев с нашитыми на левых рукавах орлами и солдат, у которых кроме автоматов, висели на груди похожие на полумесяцы железные бляхи. Они, эти солдаты, вперемежку с полицаями оцепили всю нашу толпу. Мы с матерью оказались крайними. В шаге от нас, повернувшись к нам спиной, стоял в полицейской форме всем в городе известный Тимофей Гаркавенко – скрывшийся от мобилизации райфи- нинспектор, ходивший раньше по Богуславу с пузатым потёртым портфелем. Для меня, да, вероятно, и для всех остальных детей он тогда был дядька как дядька, ничем, кроме своего портфеля и помятой фетровой шляпы, какие в Богуславе встречались редко, особенно не примечательный. Но теперь на нём была чёрная суконная форма, широкий тёмно-коричневый ремень и винтовка. Это меняло человека разительно.

– Тымиш, чуеш, Тымиш, – вполголоса с тревогой говорила ему в спину мать, – що ж воно будэ?

- Замовч! – односложно отвечал он, не оборачиваясь.

Одной рукой прижимая к себе меня, другой – с детства хворую Верочку, мать, шумно вздыхая, некоторое время молчала. Но надолго её терпения не хватало.

- Тымиш, чуеш, Тымиш, ты людина чы нэ людина?!

Полицай обозлился, резко откинул голову назад, показав нам худое, в красных пятнах лицо. Однако гнев свой сдержал:

- Я – людына! А хто твий Сэмэн?.. Отож пам`ятай, чэтвэро у тэбэ...

И снова застыл в прежней позе. Но его спина, напряжённая до сих пор, вроде как бы размягчилась. По-видимому, своей отповедью он остался доволен.

Мать он стращал тем, что наш отец Семён Гигорьевич где-то воюет против немцев, но это все знали и без него, из Богуслава большинство мужчин ушли на фронт, но солдаткам никаких притеснений немцы пока не чинили. А вот он, Гаркавенко, считал это преступлением, и моя вспыльчивая мать наверняка наговорила бы ему дерзостей, если бы сильная Маруся, моя самая старшая сестра, обеими руками вовремя не зажала ей рот.

Мамо, нащо вин тоби трэба? Побачым, що воно будэ.

После отца Маруся всегда была у нас разумнее всех и над всеми верховодила. А характер моего старшего брата Грицька той поры я почему-то совершенно не помню. Может быть, потому, что мной он почти не занимался. После того, как мы переехали в Богуслав и не было с нами Зорана, моё воспитание целиком взяла на себя Маруся, любвеобильная и строгая до невозможности. В том, что касалось меня, ей не перечила даже мать. Иногда мне казалось, что она побаивалась Маруськи не меньше, чем я.

На верхней ступеньке парадного входа в Дом культуры появился кто-то в гражданском, но перепоясанный ремнями, с пистолетом на пузе и какой-то серебристой штуковиной в руках, в которую он на чистом украинском языке стал говорить:

– Внимание! Германские власти призывают вас к порядку. Никаких разговоров! Стойте и ждите. Причину, почему вас здесь собрали, вам объяснят позже. Неповиновение будет караться по законам военного времени. Прошу отнестись к этому со всей серьёзностью.

В ту серебристую штуковину он не кричал, но голос его был ясно слышен по всей площади.

- Ой, лышэнько, що ж воно будэ! – вздохнула мать, как только перепоясанный ремнями со ступенек исчез.

- Тоби наказано мовчаты?! – гаркнул Гарковенко, на этот раз повернувшись к нам всем корпусом. – Чы жыты набрыдло?

- Пробачтэ, дядьку Тымиш, вона ж ничого нэ сказала, – извиняющимся тоном поспешила на выручку матери Маруся. – Мы будэ- мо мовчаты.

- Отож, майтэ на увази, бо я добрый до часу, – опять пригрозил Гаркавенко, понизив голос.

Запуганная толпа притихла. Никаких звуков не доносилось и со сравнительно недалёкой базарной площади, где, как мы думали, всё ещё находились евреи.

Сколько так стояли, сказать трудно, но очень долго. Потом говорили, что шесть часов. Не знаю, может быть. Помню, что оцеплявшие нас солдаты и полицаи сменялись дважды, а мы всё стояли. После второй смены оцепления ноги уже подкашивались и нестерпимо хотелось по малой нужде. Малыши начали плакать. Плакала и наша слабенькая Верочка. Маруся и Грицько поддерживали её, бедняжку, под руки. И все были голодные. Нас подняли с постелей, никому не дав позавтракать. Люди едва успели натянуть на себя кой-какую одежонку.

Откуда-то от моста через Рось вверх к бывшей почте мимо нас проехали грузовые машины с кузовами, нагруженными с горой лопатами.

- Нащо воно такэ? – провожая взглядами рычащие грузовики, зашептались в толпе. – Щось копаты зибралысь, а що, га?

Все задавались одним и тем же вопросом, ответ на который не находили, и это наводило страх. Затихли даже маленькие дети.

Машины давно скрылись за поворотом, когда на ступеньках Дома культуры снова появился тот гражданский, перепоясанный ремнями. Заговорил в свою серебристую штуковину:

- Внимание! Всем организованно выходить на улицу, строиться по четверо в ряд! Лицом направо! – Он указал в ту сторону, куда ехали грузовики. – Если будет давка, солдатам приказано стрелять без предупреждения.