Путями Великого Россиянина

Я понял, что расстрел начался. Копавших ров убивали там же, во рву. Затем те солдаты, закончив стрельбу, вернулись назад, на гребень котловины у леса. А с нашей стороны, огибая толпившихся ближе к нам евреев, двумя колоннами пошли вниз гитлеровцы с орлами на рукавах, несшие за плечами открытые прямоугольные ранцы, из которых торчали патронные рожки для автоматов.

Евреев партиями отделяли от общей толпы, ставили лицами к лесу на гребень земляного вала надо рвом и строчили им из автоматов в спины. Люди падали в ров, как будто неумело ныряли в воду с выстроенных сплошным рядом вышек. Причём матери с младенцами падали, не разжимая рук, а пули в малышей, должно быть, не попадали. Матери защищали их от автоматчиков своими телами.

Я искал глазами своего дружка Йоську Гершковича и его маму, но найти их нигде не мог. Ров был слишком длинным, и весь он разом глазами не охватывался.

Стрельба в котловине продолжалась до тех пор, пока ров не заполнился телами убитых совсем, и от многотысячной толпы евреев не осталось никого.

За всем происходящим внизу наши шеренги следили окаменело. Мы ждали своей очереди, уже больше мёртвые, чем живые. Не было слышно ни детского плача, ни вздохов. Я чувствовал только, как мою руку больно сжимала рука Маруси, но думал о другом: куда же мы будем падать? Ров-то полон. Или нас заставят копать новый?

Тишина ничем не нарушалась и когда вдоль шеренг пошли солдаты с бляхами. Оставляя на месте слишком уж дряхлых стариков, женщин с младенцами и детей поменьше, они всех остальных выталкивали в сторону, ближе к кромке котловины. Из нашей семьи вытолкнули мать, Марусю и Грицька. Мою руку Маруся отпустила как-то рывком и выдохнула: «Прощай, Шурочка!» А мать и Грицько простились со мной и Верочкой только взглядами.

Всех отобранных цепь автоматчиков погнала вниз, ко рву, где их остановили и, по-видимому, приказали поднять лопаты. Потом они начали забрасывать землёй ров и работали, пока не перекидали туда весь ближний вал. Затем их прямо по рву перегнали на другую его сторону и они то же самое сделали со вторым валом. Над рвом вырос новый вал, уже могильный.

Я думал, что теперь, когда ров с убитыми забросан, им прикажут копать возле него такую же могилу для нас, только намного короче. Но все стоявшие за их спинами автоматчики неожиданно повернулись и полезли по склону котловины вверх, к лесу. Уходили к дороге и те немцы, и полицаи, которые стояли сзади и впереди наших поредевших шеренг. Уволокли и все четыре пулемёта. Там, на хорошо видной от котловины дороге, их погрузили в машины, в кузова которых залезли и гитлеровцы с полицаями.

Те в котловине и мы наверху остались без всякой охраны. Почему вдруг – никто не понимал. У всех на лицах – растерянность. Наступил какой-то всеобщий шок, выйти из которого было, очевидно, труднее, чем идти под пули.

Прошло немало времени, прежде чем люди сообразили, что расстрел кончился, больше убивать никого не будут.

Побросав лопаты, народ из котловины повалил наверх, к нашим шеренгам, к тому моменту сомкнувшимся и превратившимся в толпу. Отчётливо помню, как Маруся, прижимая мою голову к своему животу, вся тряслась от рыданий. А дальше в памяти – провал, не помню ничего. Наверное, потрясение того дня было настолько сильным, что я надолго утратил интерес ко всему, что происходило вокруг, пока зимой 1942 года мы опять не вернулись в Мисайловку.

* * *

... К нам прибился бывший советский солдат дядя Ваня. Фамилию срою не помню, чтобы он называл. Говорил, что сам он откуда-то из-под Владимира (кажется, Эпикур сказал: «Люди выдумали химеру случая, чтобы оправдать своё неразумение»), где у него остались жена и двое детей. До войны он работал там в колхозе зоотехником. На фронт попал, когда от западной границы он откатился до Житомира.

Дальше описывать его приключения мне затруднительно. Он много рассказывал, но с тех пор в моей голове всё перепуталось. Где-то, уже на Киевщине, выходя из окружения подорвался на мине. Сильно контузило, раздробило правое колено и оторвало кисть левой руки, Какие-то люди подобрали его, как могли, лечили, но пересидеть у них всю оккупацию что-то помешало. Ковылял со своей суковатой палкой от села к селу, пока не набрёл на Мисайловку (первой на его пути была наша хата, она стояла на самом краю села), и моя мать, выслушав его исповедь, сказала:

– Куды ж ты отакый! Жывы у нас, дэ п`ятэро, там и шостый якусь прохарчуеться.

Жил он у нас в «хатыни» – отдельной комнатёнке с одним оконцем. и, страдая, видимо, от сознания, что неспособен помогать по хозяйству, чувствовал себя стеснительно. И вот он, чтобы хоть чем-то быть полезным, решил обучить меня и мою сестричку Верочку, ныне покойную, пухом ей земля, грамоте, не подозревая, что я уже умёю говорить, читать и писать на нескольких языках, кроме современного русского.

Нам с Верочкой пора было в школу, но в Мисайловке она не работала, немцы заняли её под офицерский дом отдыха, что ли. Богата красотой вся наша Богуславщина, а Мисайловка да ещё Медвин среди её сёл, пожалуй, самые богатые.