Путин. Замковый камень российской государственности

Лично для Путина выбор здесь нельзя назвать лёгким. Он сам питомец этой Антисистемы, возрос в ней и через неё. Не без помощи таких её столпов и демиургов как Собчак, Чубайс, Березовский, он пришел в большую политику. В 2000-е годы Путин попытался приручить Антисистему, институционализировать её, выявить её сильные и «креативные» черты, скрестить их с генокодом вечной России. Но Антисистема не хочет скрещиваться с Россией, она хочет переделать Россию на свой лад, лишить её вечной русской сущности. Это гумилёвская «химера», которая способна работать лишь как механизм деструкции, паразитарного существования на остатках отрицаемого старого уклада, проедании его богатств, десакрализации и профанации старых духовных ценностей и т. д.

В 2000-е годы Путин попытался приручить Антисистему, институционализировать её, выявить её сильные и «креативные» черты, скрестить их с генокодом вечной России. Но Антисистема не хочет скрещиваться с Россией, она хочет переделать Россию на свой лад, лишить её вечной русской сущности. Это гумилёвская «химера», которая способна работать лишь как механизм деструкции, паразитарного существования на остатках отрицаемого старого уклада, проедании его богатств, десакрализации и профанации старых духовных ценностей и т. д.

Возвращаясь к аналогии со Сталиным, уже сама постановка вопроса о «социализме в отдельно взятой стране», то есть о разрыве с курсом на широкую всемирную революцию (левую глобализацию) воспринималась троцкистами как «термидорианская опасность». В 1927 году на тот момент горячий сторонник Троцкого, один из руководителей Коминтерна Карл Радек писал, что «национальное самоограничение пролетарской революции есть верный признак термидорианства, какими бы фразами он ни прикрывался». Сам же Троцкий тогда же в своих речах перед президиумом ЦКК красноречиво разъяснял Орджоникидзе и другим товарищам, что «термидорианцы были якобинцами, только поправевшими. Якобинская организация — тогдашние большевики — под давлением классовых противоречий в короткий срок дошла до убеждения в необходимости изничтожить группу Робеспьера». Троцкий взывал к «леваческому» инстинкту старых большевиков, отождествляя сталинский курс с «устряловщиной» и призывая не повторять ошибки Французской революции. (См.: Коммунистическая оппозиция в СССР, 1923–1927, том 3. / Редактор-составитель Ю. Фельштинский. — М., 1990. С. 74–81, 87-127.)

На мой взгляд, «термидором» революционеры, представители «малого народа», разжегшего Смуту в стране, называли длительный процесс, начавшийся в конце 20-х годов и завершённый лишь во второй половине 30-х. Это был целительный процесс, возвращавший Россию к нормам её исторического существования. От «борцов», поджигателей, бестий Гражданской войны, митинговых горлопанов — к «работникам», строителям, молчунам-хозяевам и технократам. От анархистов и ниспровергателей — к собирателям новой империи.

В сущности, если воспользоваться этим образом Троцкого, путинский термидор по отношению к 90-м годам уже идёт полным ходом. Вопрос о точности термина «термидор» пусть остаётся на совести тех, кто так любил примерять на русскую действительность хламиду Великой французской революции. На мой взгляд, этот термин символизирует скорее их страх, чем передаёт точную метафору происходящего. Таков и был страх Троцкого перед «сталинским термидором» как реакцией упрямой страны, не принявшей его, Троцкого, пламенную страсть к новому миру и ненависть ко всему старому, почвенному, корневому, — всему, что он отождествлял с «тёмным» и «косным» в русской стихии.

Сегодня термидорианская опасность — это страх спекулянта и мошенника перед расправой, это страх подстрекателя к бунту перед силами порядка и самообороны. Именно страх всевозможных эмигрантов вроде Невзлина (из-за границы указавшего на Путина как на реинкарнацию Сталина), всевозможных фурий дикого русского капитализма вроде Полонского (в своё время прямо заявившего, что не человек тот, у кого нет миллиарда) — это страх перед реваншем обобранной ими нации. Путин не стал заступаться за Керимова с его замыслом, по версии официального Минска, «рейдерского захвата» белорусских калийных активов — и предпочёл молча признать правоту батьки Лукашенко. Это знаковое молчание Путина: оно является одним из символов начавшегося разворота.