Путём всея плоти

Лёжа в больничной постели и медленно, день за днём поправляясь, он пришёл, наконец, к заключению, к которому рано или поздно приходят почти все, именно же, что на свете очень мало таких, кто хоть на полушку заботится об истине или хоть сколько-нибудь убеждён, что верить в истинное праведнее и лучше, чем в неистинное, пусть вера в неистинное выглядит на поверхностный взгляд в высшей степени удобной и целесообразной. И, однако же, только этих немногих можно назвать верующими хоть во что бы то ни было, тогда как все прочие — просто замаскированные неверующие. Эти последние, может статься, в конечном счёте и правы. На их стороне большинство и благосостояние. У них есть всё, чем рационалист измеряет правильное и неправильное. Правильное, считает он, есть то, что кажется правильным большинству разумных, обеспеченных людей; более надёжного критерия у нас нет, но на чём замешаны выведенные таким образом заключения? Попросту говоря, на том, что заговор молчания вокруг предметов, чья истинность или неистинность при объективном рассмотрении стала бы совершенно очевидной, считается не только допустимым, но и праведным, и так считают именно те, что претендуют на звание — и получают за это деньги — верховных хранителей и учителей Истины.

Эрнест не видел никакой логической возможности миновать такое заключение. Он видел, что веру первых христиан в сверхъестественную природу Христова воскресения можно объяснить и без привлечения чудес. Объяснение лежит прямо перед глазами, стоит только применить немного усилий; его снова и снова предлагали миру, и ни разу никто всерьёз не пытался его опровергнуть. Как это возможно, что Дин Арнольд, например, который сделал Новый Завет своей специальностью, не смог или не пожелал увидеть то, что так очевидно для Эрнеста? Могла ли быть этому иная причина, кроме как нежелание это увидеть, и коли так, не изменник ли он делу истины? Так, но при этом, не почтенный ли и не преуспевающий ли он муж, и не точно ли так, как Дин Арнольд, поступают и все вообще почтенные и преуспевающие мужи, такие, например, как все епископы и архиепископы, поступающие точно так, как поступил Дин Арнольд, и не сделало ли это их поступок праведным, будь то акт людоедства или детоубийства, а даже и укоренившаяся неправдивость ума?

О чудовищный, о гнусный подлог! Слабый пульс Эрнеста участился, бледное лицо вспыхнуло, когда эта отвратительная сторона жизни предстала перед ним со всей логической последовательностью. Не то потрясло его с такой силой, что все люди лжецы, — это как раз ещё ничего, но вот эта хотя бы тень сомнения, что даже не лжецы могут тоже оказаться лжецами. Если так, то надежды не остаётся вовсе; если так, то лучше умереть, и чем скорее, тем лучше. «Господи, — восклицал он про себя, — не верю из этого ни единому слову. Укрепи и утверди моё неверие[230]». Казалось ему, что отныне он никогда не сможет увидеть направляющегося на рукоположение епископа, не сказав себе: «То шёл бы Эрнест Понтифик, кабы не милосердие Божье»[231]. И не его была тут заслуга или вина. Нет, хвалиться ему нечем; живи он во времена Христа, он и сам, может быть, стал бы одним из первохристиан, а то и апостолом, как знать. Но в целом ему есть за что быть благодарным.

Итак, заключение о том, что бывает лучше верить в ошибочное, чем в истинное, должно быть немедленно отметено с негодованием, сколь очевидной ни была бы приводящая к нему логика; так, но где выход? Вот он: наш критерий истины, именно же, что истина есть то, что представляется таковой большинству разумных и преуспевающих людей, — не есть непогрешимый критерий. Это хорошее правило, под него подпадает подавляющее большинство случаев, но из него есть и исключения.

И каковы же они? — спрашивал себя Эрнест. A-а, это вопрос непростой; их так много, и правила, которым они подчиняются, порой так мудрёны, что ошибки всегда были и всегда будут неизбежны; вот почему никому не удавалось свести жизнь к точной науке. Есть некий приблизительный, годящийся для повседневного обихода тест на истинность, и есть некоторое — не слишком большое, чтобы с ним нельзя было без особого труда справиться, — число правил, которым подчиняются исключения; но есть все прочие случаи, когда решение принять трудно — настолько трудно, что уж лучше следовать своим инстинктам, чем какому бы то ни было мыслительному процессу.

Значит, высший апелляционный суд — внутреннее чутьё. А что такое внутреннее чутьё? Это род веры в свидетельство того, чего нельзя видеть. И так мой герой вернулся почти к тому, с чего начал, именно же, что праведный верою жить будет[232].