Путём всея плоти

— Как вы можете такое говорить? Вы его не понимаете, не можете понять, вы бы так не говорили, если бы понимали его. По мне, один аккорд Бетховена — и всё. Это уже счастье.

Эрнеста позабавило её фамильное сходство с отцом — сходство, с возрастом всё усиливавшееся и распространившееся уже и на голос, и на манеру речи. Он вспомнил, как слышал мой рассказ об игре в шахматы с доктором в давно прошедшие года, и в его мысленном слухе зазвучали слова мисс Скиннер, произносимые, как эпитафия:

«Остановись, прохожий:
Что, если я возьму
Простой аккорд из Бетховена
Или шестнадцатую ноту
Из одной из „Песен без слов“ Мендельсона».

После обеда, когда Эрнеста оставили на полчаса наедине с настоятелем, он осыпал его комплиментами, так что старый джентльмен был польщён и ублажён сверх всяких пределов. Он встал и поклонился.

— Эти высказывания, — сказал он voce sua[285], — весьма для меня ценны.

— Они лишь малая толика, сэр, — ответствовал Эрнест, — того, что любой из ваших учеников чувствует по отношению к вам, — и так они и проделывали все па словесного менуэта у эркера, выходившего на ровно остриженный газон. На этом Эрнест удалился; однако через несколько дней доктор прислал ему письмо, в котором сообщал, что его недоброжелатели — sklerhoi kai antitupoi[286], и в то же время anekplektoi[287]. Эрнест вспомнил слово sklerhoi и понял, что другие слова той же природы, так что всё в порядке. Через месяц или два доктор Скиннер почил с отцами своими.

— Он был старый дурак, Эрнест, — сказал я, — и тебе не следовало играть с ним в благожелательность.

— Я ничего не мог с собой поделать, — отвечал он. — Он был так стар, что это было, как играть с ребёнком.

Иногда Эрнест, как и все, чей разум активен, перетруждается, и тогда у него происходят гневные, полные упрёка столкновения с доктором Скиннером и Теобальдом во сне — но и только; хуже этого сии двое достойных мужей досаждать ему более не могут.

Мне всё это время он был сыном и более, чем сыном; по временам я немного опасаюсь — например, когда я говорю с ним о его книгах, — что и я для него как отец более, чем следовало бы; если это так, я очень надеюсь, что он мне это прощает. Его книги — единственное яблоко раздора между нами. Я хочу, чтобы он писал, как все, и не обижал столь многих из своих читателей; он говорит, что может изменить манеру письма не более, чем цвет своих волос, и что он должен писать, как пишет, или не писать вовсе.

Благожелательностью публики он, как правило, не пользуется. За ним признают талант, но, как правило, эксцентричного и непрактичного свойства, и насколько бы он ни был серьёзен, всегда возникают подозрения, что он дурачится. Его первая книга принесла ему успех по причинам, которые я уже объяснял, но ни одна из последующих не была чем-либо иным, кроме как почётным провалом. Он принадлежит к тем несчастливцам, у которых каждая из книг немедленно по выходе обругивается литературными критиками, но становится «отличным чтением», как только появляется следующая, которую, в свою очередь, сурово осуждают.

Ни разу в жизни он не пригласил рецензента на ужин. Я повторяю ему снова и снова, что это неумно, и каждый раз подтверждается, что это единственное моё высказывание, из-за которого он может на меня разозлиться.

— Какое мне дело до того, — говорит он, — читают ли мои книги или нет? Пусть им будет до этого дело. У меня и без того слишком много денег, чтобы желать ещё больше, а если в книгах что-нибудь есть, оно постепенно выплывет само. Я не знаю — да и мне не очень это важно, — хороши ли они. Как может человек в здравом уме иметь мнение о собственной работе? Кто-то должен писать дурацкие книги, как должны быть недозрелые мнения и третьесортные их собиратели. Почему я должен сетовать на то, что состою в посредственностях? Если человек не опускается абсолютно ниже посредственности, он и за это должен быть благодарен. Кроме того, книги должны стоять сами за себя, так что чем скорее они начнут, тем лучше.

Не так давно я говорил о нём с его издателем.

— Мистер Понтифик, — сказал он, — homo unius libri[288], но говорить ему об этом бесполезно. — Я видел, что издатель, которому полагается понимать такие вещи, утратил всякую веру в литературный статус Эрнеста и рассматривал его как человека, чей неуспех был тем более безнадёжен, что однажды он произвёл фурор. — Он находится в полном одиночестве, мистер Овертон, — продолжал издатель. — Он не вошёл ни в какую группировку, а врагов себе нажил не только в мире религии, но также и в литературном, и научном сообществе. В наши дни так не пойдёт. Если человек хочет успеха, он должен принадлежать к группировке, а мистер Понтифик не принадлежит ни к какой группировке, даже ни к какому клубу.