Путём всея плоти

Один за другим вваливаются они в церковь, гремя подкованными сапогами; пар валит у них изо рта — потому что теперь зима; они топают ногами, отряхивая снег, и сквозь открытую дверь мне мельком видится мрачное свинцовое небо и укрытые снегом могилы. Какими-то необъяснимыми ходами возникает у меня в голове мотив, который Гендель повенчал со словами «А где-то рядом хлебопашец праздный»[70], и выбить его оттуда нет никакой возможности. Как дивно понимал этих людей старина Гендель!

Они слегка кланяются Теобальду, проходя мимо кафедры («Здешние люди очень почтительны, — шепчет мне на ухо Кристина, — они знают, как обращаться к старшим»), и занимают свои места на скамьях, установленных вдоль стены. Хористы карабкаются на галерею со своими инструментами — виолончелью, кларнетом и тромбоном. Сначала я только вижу их, потом и слышу, ибо перед началом службы исполняется гимн — какой-то дикарский напев, ископаемые остатки, если не ошибаюсь, некой литании[71] дореформаторской эпохи. Я слышал нечто вроде её отдалённого музыкального предка в церкви святых Иоанна и Павла в Венеции лет пять назад; и потом ещё — посреди серого Атлантического океана, в июльское воскресное утро, когда «ни ветр не дыхнёт, ни взыграет волна», так что эмигранты собираются на палубе, и их жалобные псалмопения вздымаются к сребристой дымке небес и разносятся по морской пустыне, уже навздыхавшейся до изнеможения, до невозможности вздыхать дальше. И ещё, пожалуй, можно услышать её в каком-нибудь лагере методистов, разбитом на Уэльских холмах; из церквей же она ушла навсегда. Если бы я был музыкантом, я бы взял эту мелодию темой для адажио какой-нибудь уэслианской симфонии.

Канули в прошлое кларнет, виолончель и тромбон, их дикарское музицирование — так и слышишь эти скорбные голоса из Иезекииля, нестройные, но бесконечно жалостные. Канул в прошлое деревенский кузнец, сей телец тучный васанский[72], пугало детей; канул мелодический плотник; канул рыжеволосый богатырь пастух, ревевший усерднее их всех, покуда не доходили до слов «Пастыри стада пасут», и тогда скромность одолевала его, и он сбивался с тона и сконфуженно умолкал, как если бы это был тост за его здоровье. Они уже и тогда, когда я впервые увидел их, были обречены и предчувствовали дурное, но тогда порох их хоровой пороховницы ещё не иссяк, и они ревели: «И, пронзив ему ладони, к дереву прибили, и пронзили, и прибили, к дереву прибили», — но никакими словами не передать, что это было. Когда я был в бэттерсбийской церкви в последний раз, там стояла фисгармония, и играла на ней прелестная девушка, и её окружал хор школьников, и они пели библейские гимны на самый канонически правильный распев, и они пели псалмы древние и песнопения современные, и высокие ряды скамеек исчезли, да-да, и даже самоё галерею, на которой стоял когда-то хор, давно снесли как одну из тех безусловно предосудительных вещей, что напоминают людям о местах горних; и Теобальд был стар, и Кристина лежала под тисовыми деревьями на церковном погосте.

Но вечером того же дня я увидел троих древних стариков, выходивших, посмеиваясь, из диссидентствующей часовни — это, конечно же, были мои старые приятели кузнец, плотник и пастух. На их лицах светилось довольство, безошибочно говорившее, что они пели — не под старый добрый аккомпанемент виолончели, кларнета и тромбона, конечно, но всё равно пели — песни Сиона, а не эти ваши новые папистские штучки.

Глава XV

Гимн отвлёк меня, и только когда он закончился, я смог рассмотреть, что собой представляла конгрегация. Это были в большинстве своём фермеры — дородные, зажиточные мужики, пришедшие с окрестных ферм в радиусе до двух и трёх миль, кто в одиночку, кто с жёнами и детьми; яростные ненавистники папства и всего того, что кому-нибудь взбредёт в голову назвать папством; добрые и благонамеренные ребята, не выносившие всяческого рода теорий, консерваторы, чей идеал состоял в поддержании статус-кво, причём, пожалуй, с примесью любезных их сердцу элементов из старых добрых военных времён и с чувством обиды на то, что погода не вполне подчиняется их воле; только и мечтающие что о ценах повыше, да ставках работникам пониже, в остальном же тем более довольные, чем меньше происходит перемен; если не любящие, то, по крайней мере, допускающие все привычное и ненавидящие всё незнакомое; люди, которые пришли бы в одинаковый ужас как оттого, что кто-то стал бы при них сомневаться в истинности христианства, так и оттого, что кто-то стал бы при них осуществлять христианство на практике.