Путник, зашедший переночевать

Дали стакан отцу Рахели, и он, зажмурившись, благословил ласковым и мелодичным голосом и назвал ребенка моим именем, чтобы выказать мне свою симпатию в присутствии Йерухама. Получилось, что я был удостоен в тот день сразу двух почестей: во-первых, сидел в одном кресле с Ильей-пророком, а во-вторых, нового сына праотца нашего Авраама назвали моим именем. Возможно, лучше было бы, назови они ребенка именем какого-нибудь своего покойного родственника, ибо это истинная душевная отрада для умершего, когда его именем называют живого, но в Шибуше и без того чуть не половина кладбища заполнена родственниками Рахели, и поэтому ее родители не хотели выбирать между ними. А по отцу Йерухама не хотели называть, чтобы не припоминать его позор.

По окончании обряда раввин попрощался и ушел, потому что ученый муж не обязан присутствовать на трапезе обрезания, разве что там есть особо достойные люди, как сказано в комментариях к Талмуду. Но мы, оставшиеся, пировали в полное свое удовольствие, угощаясь медовыми пирогами, водкой, сладкой рыбой с медом и изюмом. Ели и пили за здоровье обрезанного младенца, за здоровье его отца и матери, за здоровье его деда и бабки и за здоровье всех присутствующих. А когда все попили и поели досыта, я встал и сказал: «В Израиле принято давать подарки обрезанному ребенку, подобно тому как Святой и Благословенный дал нашему праотцу Аврааму в дар Страну Израиля в тот день, когда Авраам обрезал себя. Дорогие братья, какой же подарок дам я нашему обрезанному младенцу? Если я подарю ему одежду, или платок, или носки, так ведь ребенок растет изо дня в день, сегодня эти подарки ему подходят, а завтра они ему уже не нужны. А если я дам ему серебряные часы, то, ведь когда он вырастет и разбогатеет, он купит себе часы из золота, так что этот подарок тоже кажется мне недостойным. И по всему поэтому я дарю ему ключ от нашего старого Дома учения. Сказано в Гемаре: „Синагогам и Домам учения, что вне Страны, предназначено быть установленными в Стране Израиля“. Поэтому счастлив тот, у кого в руках ключ, и он сможет открыть и войти».

После того как я передал ключ, мне поднесли стакан вина и пригласили произнести благословения. Когда я дошел до упоминания о Иерусалиме, я вспомнил, что мне предстоит вернуться в этот город, в который все еще не вернулся народ Израиля, и тут родник моего красноречия иссяк, а родники моих слез открылись. Но я преодолел себя и закончил благословение, как пристойно мужчине: «Стоит Иерусалим в Твоей милости, аминь» — и все окружающие громко и радостно ответили мне: «Аминь!»

Глава семьдесят седьмая Я покидаю свой город

Закончив благословения, я попрощался с гостями и пошел в свою комнату, в которой жил до переезда к Кубе. Проверил свои вещи, взял с собой то, что стоило взять, а все остальное оставил для бедных. Потом пришел Йерухам, запаковал все отобранное, вскинул на плечо и понес на вокзал, а я отправился попрощаться с Рахелью и ее маленьким сыном. Потом я попрощался с хозяином, его женой, с Долеком, Далеком и Бабчи, а также с Крулькой. Поскольку деньги у меня кончились, а из присланного женой оставалось только на дорожные расходы, я утешил ее симпатичной безделушкой и благодарностью за то, что ее забота обо мне намного превосходила ту плату, которую она за это получала. Потом я попрощался со своими знакомыми единоверцами и неединоверцами в гостинице и попросил у них прощения на тот случай, если не уделял им достаточно внимания или упрекал, когда они говорили в осуждение Страны Израиля. А под конец пошел проститься со старым Домом учения. Поскольку ключ от него я подарил ребенку, я не стал просить его даже на время, чтобы он не подумал, будто я беру насовсем, и не расплакался от обиды, тем более что детям как раз свойственно брать и не отдавать. Поэтому я лишь постоял перед закрытой дверью нашего старого Дома, а потом заглянул в замочную скважину. Все его внутреннее пространство на миг собралось в моем зрачке, и чистый прозрачный свет засиял в нем. Так я стоял и стоял, пока не вспомнил, что время-то идет и уже пора торопиться на поезд. Я протер на прощанье замок полой своего плаща и пошел на вокзал.

Полчаса ходу было от старого Дома учения до вокзала, но у меня дорога заняла меньше, потому что я уже не смотрел на дома и развалины, как в канун Судного дня, когда приехал сюда, а просто шел и широко раздувающимися ноздрями вбирал в себя на прощанье запах родного города. То был запах пшенной каши, варенной на меду.