Путник, зашедший переночевать

Я сказал: «Замок сделать легко, но я боюсь — потеряю и этот ключ, как потерял однажды ключ от Дома учения, а тогда и сам замерзну от холода. И потом, если я даже закажу ключ для печки, то пока придет слесарь да пока он сделает этот ключ, холода пройдут, и угли наши никому уже не будут нужны, а я зазря окажусь злодеем».

Поэтому, когда спрос на наши угли возрос, я просто велел Ханоху привозить дрова каждый день. Теперь мне уже некогда разговаривать с червяком, который сгорает в пламени, — я все время занят тем, чтобы согревать жителей Шибуша.

Сколько я себя помню, я всегда ненавидел такие формы, что составлены из разнородных частей, которые не сочетаются друг с другом, особенно рисунки, отдельные части которых вполне реальны, но связаны и соединены не так, как в реальности, а исключительно воображением художника. Пуще же всего мне ненавистна подстановка конкретного предмета в рисунок, долженствующий изображать что-то воображаемое, когда воображающий таким способом уподобляет некое высшее состояние души телесному предмету, как это делали некоторые комментаторы стиха: «Не делай себе кумира». И поэтому я удивился самому себе, когда вдруг начал искать основания для своих поступков и пришел к выводу, что вижу некую символику в том, что я, человек из Страны Израиля, принес тепло им, людям галута.

Кроме Реувена, Шимона, Иегуды и других, которые большую часть времени регулярно проводят в Доме учения, у нас можно встретить также знакомого вам Игнаца. Но он приходит отнюдь не для того, чтобы погреться, и, понятно, не для того, чтобы изучать Тору и молиться. Сомневаюсь, что он способен прочесть даже «Шма Исраэль»[86]. Игнац — пример «отрока, оставленного в небрежении»[87]: он не учился в хедере, а когда вырос, шатался по улицам, пока ее пришла война и не сделала его солдатом. А вернувшись с войны, стал нищим с протянутой рукой. И если теперь он приходит в Дом учения, то лишь для того, чтобы получить у меня милостыню, потому что с тех пор, как мы начали топить, я больше сижу здесь, чем хожу по улицам, и вот он стал приходить сюда, чтобы найти меня.

Из уважения ко мне Игнац изменил обращение и теперь просит у меня милостыню на святом языке, гнусаво вымаливая «маот»[88]. И когда протягивает руку, не показывает своего лица. Он уже знает, что я дам ему, даже если он не будет демонстрировать свое увечье.

С того дня, когда Долек при мне протянул ему стакан водки, чтобы тот выпил ее через дырку в лице, заменяющую ему нос, а я упрекнул Долека, сказав: «Как может человек, рожденный еврейской матерью, так жестоко обращаться с ближним», Игнац проникся ко мне любовью, и я однажды слышал, как он сказал, что если бы не так нуждался, то вообще не брал бы у меня денег. И добавил, что если бы он и не просил, я бы все равно ему давал, насильно, потому что я человек милосердный и у меня доброе сердце, поэтому я не могу видеть брата своего в беде и даю, даже если у меня не просят.