Пузырёк воздуха в кипящем котле

С главой всего заведения Кира никогда не сталкивалась, да и не очень-то он ее интересовал. Увидела она его только месяца через два своей работы у Комяковой и вот при каких обстоятельствах… Неделю перед тем Комякова особенно воевала с Худошем. Речь шла о большой партии подержанный автомобилей. Они застряли где-то на таможне и требовалось выплатить довольно круглую сумму. В связи с этим Худош настаивал на закрытии одного из журналов, к которому почему-то особенно лежало сердце Комяковой, и на открытии, после возвращения денег от продажи автомобилей, другого, к которому сердце Комяковой не лежало. Конечно, автомобили были только предлог. Худош, человек практичный и рациональный, вообще не понимал, зачем нужен журнал, если он не приносит никакого дохода, а скорее, убыточен. Ну а к группе авторов, кучковавшихся вокруг него, вообще относился с брезгливостью. За всю свою жизнь Худош, если что и читал, то исключительно детективы перед сном – расслабиться. Комякова же понимала, что если уступит Худошу, то отступление начнется и по другим пунктам, дойдет до самого края, и в конце концов в холдинге останется только водка, сомнительного качества тряпье и такого же качества печатная продукция, нафаршированная всевозможными и даже вовсе невозможными видами любви. Судя по тому, что Комякова становилась все более подавленной, а Худош ходил по холдингу со все более самоуверенным видом, Комякова проигрывала.

Как-то, во второй половине дня она сказала Кире:

- Поедем к Главному, там разберемся.

Консьержка элитного дома хорошо знала Комякову, поэтому они прошли без проблем и застали Главного врасплох. Уже, выйдя из лифта, они услыхали шум скандала, самого настоящего бытового ора – ор несся из прихожей, из чуть приотворенной двери. Женский голос, высокий, визгливый, произносил даже нецензурные слова. Мужской был глуше и более примиряющ. Прямо навстречу им из квартиры выскочила Инна Муромцева в роскошной белой шубе, с искаженным от злости выражением своего и без того злого, по-прежнему красивого лица и, даже не поздоровавшись, даже не кивнув, бросилась к лифту. Они остановились перед открытой дверью, Комякова деликатно нажала кнопку звонка.

- Да, - сказал знакомый голос.

В прихожей стоял растерянный, постаревший, поседевший, но все еще вполне узнаваемый Антон.

- Да, - сказала Комякова, не выражая этим никакого отношения к происходящему, а просто констатируя факт.

Принял он их по-свойски на замечательно оборудованной для ведения домашнего хозяйства кухне. Но ни домашним хозяйством, ни хозяйкой на этой кухне и не пахло. Все было в идеальном порядке, сияло и блистало и в то же время было холодно и не обжито, как в рекламном проспекте. Антон поставил перед ними банку растворимого кофе и разлил по чашкам кипяток. Одинокие чашки на пустынной плоскости стола почему-то напоминали вокзал. Комякова многозначительно посмотрела на Киру и та уже насыпала в чашки кофе, добавила сахар из большой красивой банки с надписью «Сахар» и в каждой чашке – совсем уже для ленивых – еще и помешала ложечкой.

- Не суетись, - сказала Комяковой Антон.

- Легко говорить! – сказала Комякова. – Для тебя это не главное, а для меня – вся жизнь.

Для Антона «это» действительно было не главным. Не в смысле, что главным были ссоры с женой, как раз это уже было обычным делом, - он заседал во многих местах, занимался разными делами.

- Вся жизнь! – повторила Комякова. – Разве об этом мы думали, когда начинали? Разве этого хотели?

- Только без пафоса, - сказал Антон и даже поморщился. – Без Худоша ты через неделю будешь на улице.

- Ну уж! – вскричала Комякова. – Никогда!

- Не сомневаюсь, - сказал Антон.

- А ты попробуй!

- Не время для экспериментов. И так все ясно. Короче, - сказал Антон, и в его голосе прозвучали нотки, с которыми говорят не на кухне, а в кабинете, при чем тот, кто говорит, - сидит, а тот, кому говорят – стоит перед ним навытяжку. – Короче, мы не в воздухе, мы в определенных обстоятельствах и в этих обстоятельствам я на стороне Худоша. На этом кончим.

Антон замолчал и, казалось, думал уже совсем о другом, не имеющем отношения к разговору, на его лбу прорезалась такая глубокая складка, что еще бы чуть-чуть и лицо просто сложилось бы пополам, ушло внутрь. Комякова тоже молчала.

Но не смотря на всю категоричность Антона, на властность его тона, Кира чувствовала, что между ним и Комяковой существуют какие-то свои, особые отношения, не укладывающиеся в рамки деловых.

Вечером у Комяковой был, как она говорила, спазм сосудов. Ее даже вырвало. Кира рвалась домой, а надо было делать массаж, прикладывать ко лбу Комяковой холодное полотенце, а к ногам – горячую грелку. Вела она себя тихо, только поскуливала. Вдруг сказала:

- Куда деваться, куда… Как выйти из системы…

- Можно подумать, - заметила Кира. – От себя не убежишь.

Потом Комякова лежала на диване и выражение лица у нее было, как у балерины, исполняющей «Умирающего лебедя», она все время требовала чай и Киру не отпускала. Потом ей надо было выговориться, конечно, выговориться… К ночи Кира уже начала ее ненавидеть…