Пузырёк воздуха в кипящем котле

После выхода из больницы голова у нее все еще болела, бывало, она часами лежала с мокрым полотенцем на лбу. Она не занималась медитациями или какими-нибудь подобными практиками, просто мысленно представляла себе старое здание телевидения и мысленно же бродила по его гулким коридорам. И как-то, совершенно невзначай, без каких-либо душевных или умственных усилий, очутилась в коморке Вахтера.

Они сидели и пили чай…

- Вы помните, как были министром культуры? – опять спросила Комякова.

- Где? – спросил Вахтер.

- Ну, в другом мире…

- Миров много, - уклончиво сказал Вахтер. – Какой вы имеете в виду?

- Тот, - сказала Комякова. – Я знаю два – тот и этот.

- Я знаю больше, - сказал Вахтер и опять проворчал что-то про какие-то ключи.

Помолчали.

- В том, другом, который я знаю, - не унималась Комякова. – Вы были министром культуры.

- Даже, - сказал Вахтер. – Ну и каким же министром я был? Плохим или хорошим?

- Хороших министров не бывает, - сказала Комякова. – Бывают лучше предыдущего или хуже.

- Я был лучше предыдущего или хуже?

- Я не знала предыдущего. Не с чем сравнивать. Ну, это было еще давно…

- Что такое – давно? – сказал Вахтер.

- В советские времена.

И тут Вахтер сказал одну вещь… Он сказал:

- Тут всегда советские времена.

- Всегда? – удивилась Комякова.

- Всегда, - подтвердил Вахтер.

- Почему? – спросила Комякова.

- Это не ко мне.

- Вы знаете здесь кого-нибудь?

- Не все ли равно?

- Что они делают?

- Работают.

Из Вахтера было трудно вытянуть лишнее слово, но Комякова не отставала. Она допила чай и сказала:

- Это карма?

- Не все ли равно, как это называется… Вы меня отвлекаете, вы мешаете мне работать, - и он опять принялся искать что-то в ящиках и на полках. Наверное, ключи.

- Вы зациклились на этих ключах… - сказала Комякова. – Цикл – это что-то замкнутое. Вам надо вырваться.

- Вы слишком много говорите, - сказал Вахтер.

Комякова вышла из каморки и подошла к лестнице. По широкой лестнице вниз шли люди. Никого из них она не знала. Рабочий день, видимо, кончился, но лица у всех были озабоченные. Вдруг в толпе мелькнуло знакомое лицо. У Комяковой была неплохая память на лица и она вспомнила Варенину, приятельницу Киры, у которой когда-то ела блинчики. Варенина была здесь постарше, одета в строгий, темный костюм, которые ее худил.

- Вы помните меня? – остановила Варенину Комякова. – Когда-то я у вас ела блинчики.

Лицо Варениной было сосредоточенным и отстраненным, а взгляд направлен не на Комякову, не во вне, а внутрь.

- Извините, - сказала она. – Я очень занята.

- Но вы же закончили работу.

- Извините, - повторила Варенина. – Я очень занята.

На другой день Комякова позвонила Кире:

- Слушай, ты помнишь Варенину? Мы к ней заходили как-то, давно, летом, когда еще письмо писали? Помнишь?

- Ну, - сказала Кира.

- Как она?

- Умерла. Года четыре назад. Я тебе говорила.

- Что-то не помню… - сказала Комякова.

- Это на тебя похоже, - сказала Кира. – Ты никогда не помнишь то, что не касается тебя лично.

- Ладно, - сказала Комякова примиряюще. – Не зверствуй. Отчего?

- Что-то с сердцем.

- Как она вообще жила?

- Не очень. Новое время ей не пошло.

- Новое время не всем пошло.

- Хорошая была женщина! – сказала Кира с вызовом.

- Да я ничего и не говорю.

- С чего это ты о ней вспомнила?

- Не знаю. Вспомнила и все.

- Странно, - сказала Кира.

- Что же тут странного? Что я не могу кого-то вспомнить? Ну, я еще позвоню, - и Комякова повесила трубку.

«Нужно мне очень» – подумала Кира.

Сын Киры к этому времени уже заканчивал шестой класс, дела у мужа шли не то, чтобы так уж хорошо, - нормально. Но на канале телевидения, на котором она работала, происходили разного рода потрясения. Менялась жизнь вокруг, менялись начальники, а вместе с ними менялась политика, или, скорее, наоборот, менялась политика, а вместе с ней менялись начальники. Кого-то увольняли, кто-то уходил сам, громко хлопнув дверью, весь остальной мелкий телевизионный люд перевели на договор (Кира помнила, что это такое) и все висели на этой ниточке, под названием "договор", трепетали, что в любой момент эта ниточка порвется, а значит всеми силами и способами пытались ее укрепить – заискивали, интриговали, раскланивались, сгибаясь при этом настолько низко, что видны были только затылки… Вот среди этих «затылков» она и жила. Обстановка, конечно, понятная, если учесть, что у обладателей «затылков» были семьи и дети, но от этого не менее омерзительная. Все это было Кире настолько чуждо (она же была по-своему горда), что она обособилась, ушла в себя и только дома чувствовала себя человеком.

Возможно из-за всего этого она так увлеклась дачей.