Пузырёк воздуха в кипящем котле

Помолчал бы, - думала о нем Комякова. В глазах ее появился мрачный огонь. – Небось у себя в Пензе жрет переперченные пельмени и еще похваливает. И, когда в очередной раз он опять за чем-то послал официанта, она не выдержала и сказала:

- Что? Оттягиваетесь за убогое детство?

Она уже была готова к самой грубой реакции и собралась, чтобы дать отпор, но произошло совсем другое. Парень, вдруг, растерялся, покраснел и пробормотал что-то невнятно-извиняющееся. А его жена повернулась к ней и тихо сказала:

- У него язва…

Вечером принесли кондиционер. Голова у Комяковой просто раскалывалась.

Дверь в коморку Вахтера была заперта, Комякова потопталась в нерешительности и несколько раз для убедительности потянула за ручку. Он был единственным, с кем она здесь общалась. И о многом еще хотелось спросить. Она пошла к лестнице и тут… увидела Моцарта. Он мчался по ступеням кубарем, как когда-то, когда они работали вместе. Но выглядел так, как выглядел во время их последней встречи, из-под пиджака выглядывала клетчатая рубашка. Он любил рубашки в клетку.

- Боже! – сказала Комякова. – Моцарт!

- Привет! – сказал Моцарт, затормаживая.

-Ты! – сказала Комякова.

- А, - сказал Моцарт и досадливо махнул рукой.

- Ты куда? – спросила Комякова, видя, что Моцарт уже направляется к выходу и даже схватила его за рукав.

- Домой, - сказал Моцарт.

- Надо поговорить!

- Ладно, - сказал неохотно Моцарт. – Говорить-то особенно не о чем, но, если хочешь, можешь проводить…

Они вышли из здания телестудии и окунулись в вязкий, осенний туман, в котором плавали здания города и их тусклые огни.

- Как же это с тобой? – спросила Комякова.

- А, - опять махнул рукой Моцарт. – Не проснулся. Вернее, проснулся уже здесь.

- Тетрадь была? – спросила Комякова.

- Ну, - сказал Моцарт. – Сволочной мужик! Такую поганую работу подсунул…

- Не повезло, - сказала Комякова.

- Думаю, - сказал Моцарт. – Главная подлянка, - ни грамма спиртного. Жри тут все на сухую.

- Слушай, - сказала Комякова. – Зачем ты тогда со мной так?

- Как? – удивился Моцарт.

- За что ты мне по башке дал?

- Я? Ты что, старуха, спятила?

- Тогда кто?

- Подумай! Антон. Ну не сам, конечно…

- Не может быть!

- Да сдал он тебя, самым натуральным образом, -

Моцарт даже вздохнул: - Я и раньше-то не особо врал, а сейчас, тем более, какой резон?

- Никакого резона, - сказала Комякова.

Проходили мимо гастронома, через окно виднелась гигантская очередь.

- Дают что-то, - с интересом сказал Моцарт. – Надо купить. А потом к бабке, кормит меня в три горла, как с цепи сорвалась.

- А родители? – спросила Комякова.

- Что родители? Нужен я родителям! Никогда они меня не любили! – и что-то плаксивое и надрывное послышалось в его голосе. – Я пошел. Пока!

И Моцарт мгновенно исчез в дверях магазина. Комяковой хотелось еще его кое о чем спросить, и она тоже зашла. Гастроном был какой-то гигантский, бесконечный и очередь тоже какая-то гигантская, бесконечная, завивающаяся кольцами, как змея. Найти здесь Моцарта было совершенно невозможно. И Комякова опять вышла на улицу.

Туман был такой, что нельзя было рассмотреть собственную вытянутую руку, но Комякова так знала эти места и эти улицы, что не заблудилась бы и с завязанными глазами. И она пошла, пошла в этом тумане от дома к дому… У собственного подъезда остановилась. Навстречу вышел какой-то человек, в ногах светлым пятном прошмыгнула белая кошка… Комякова протянула руку к дверной ручке, но рука ее, не найдя опоры, ушла в пустоту…

Еще в отеле, за завтраком, Комякова стала замечать на себе чей-то взгляд… Это был мужчина, как ей показалось тогда, средних лет (на самом же деле гораздо старше), довольно подтянутый, с коротко стриженым седым ежиком на голове и неопределенным выражением очень светлых глаз. На пляже он подошел и предложил угостить мороженым. Айс-крим, понять было несложно.

- Йес, - сказала Комякова.

Вечером он нашел ее на набережной, и они немного погуляли. В основном, молча. Он только посматривал на нее, пристально и внимательно, и иногда что-то рассказывал на совершенно непонятном ей языке. Впрочем, это был английский. Она слушала и иногда вставляла:

- Йес…

Так продолжалось несколько дней. На пляже – мороженое, вечером – прогулка. В этом Комякова находила уже что-то забавное. Ее прежнее сиротское одиночество сменилось тем же одиночеством, только более комфортно упакованным в общество этого человека. Как-то он проводил ее в номер и выразил явное намерение войти.

И Комякова сказала:

- Йес!

IV