ПВТ. Сиаль (СИ)

И ухватился за резной засов, крепящий створцы улья.

— Нет, — вырвалось у Выпь. На него удивленно обернулись. Не по чину заговорил, да смолчать не мог, продолжал хрипло, — нельзя. Матка выходит, нельзя тревожить. Худо будет.

Гости обменялись взглядами, заулыбались.

Хозяин же нахмурился, начиная сердиться. Ударил тяжелым кулаком в стенку улья.

— Или ты мне указывать вздумал? Забыл, кто тебе платит, кто тебя в стане приютил?

Выпь сглотнул.

— Не забыл. Потому и говорю — не выпускайте.

— Или боишься?

— Боюсь, — честно признался Выпь.

Присутствующие грянули смехом. Пастух никак не мог растолковать их гонор: здоровые мужики ведь все были, о гулах знали, о матках тоже наверняка слышали.

Вспомнил, как уважаемый тио отводил гостей к себе в горенку, как возвращались те после — со странным неживым блеском в глазах. Вспомнил тонкие пустотелые стеклянные травинки, тонкомолотый порошок-порох — забаву из Городца, до которой его наниматель сделался большим охотником.

Староста, посмеиваясь, убирал засов. В стенки улья тяжко бился встревоженный гул. Выпь отступил, соображая, что предпринять. Чтобы без урона для чести и жизни гостей.

— Вот и покажешь, зря ли я тебя тут все веко нахваливал, да не зря ли вообще Дом дал, камнями-молотами прочь не погнал...

— Хорошо. Покажу. — Выпь поднял руки, признавая волю хозяина. — Только вы уйдите. В Дом. В окно смотрите.

— А-ха-ха, вот бестолковый! Или мы бабы трусливые, от овдо толстобоких прятаться?

Староста разомкнул створцы — и гул потек черной водой. Овдо за овдо, сплошной гладкой цепью выходили в темноту злые, взбудораженные особые. Выпь, стараясь не показывать волнения, не пахнуть страхом, встал сбоку, отслеживая каждого. Была затея — узнать матку, будущий осередок роя, подхватить и спрятать. А тогда и гул бы повертелся-повертелся, да ушел обратно, мирно спать.

Гости же хохотали, орали, пьяно взмахивали руками, шугая овдо.

— Ну и крупные они у тебя! Почище моих будут!

— А то, знай, из какой семьи девку берешь...

— Ну а по мне — шелюзга, стоило ли бахвалиться! — заявил другой гость и наподдал блестящим сапогом в бок ленивому овдо, вьющемуся у земли.

Тяжелому, крупному, с еле приметной светящейся линией по хребту — местом будущего разлома-деления.

Выпь покрылся липким, холодным потом.

Гул взвился, как смертельно оскорбленный человек, гостя вмиг объял пляшущий черный факел. Плеснул — и распался, в куски, в клочья растащив мужика. Второй гость повалился на спину, бессвязно закричал, бестолково замахал руками — накрыло и его.

Дикий вскрик срезало под корень.

Выпь оскалил зубы и запел: зарычал, низко завыл, голосом, как давильным камнем прижимая к земле взбесившийся гул. От натуги во рту сделалось солоно, а гул все метался, не в силах подняться выше, стреноженный сторонней волей, разрывался между ярением и приказом извне.

Наконец, сдался, медленно потек обратно в улей. Выпь, не обрывая песни, прикрыл створцы, сдвинул засов — и стала тишина.

Глухо ворчал, стучал в стены обиженный гул. Староста сидел на земле, таращился на своего пастуха. Скреб пальцами. Словно восковина забила ему уши, словно разумник унес сознание — ужас студнем застыл в открытых глазах, сковал члены немотой. Губы развалились, на нарядной бороде блестела слюна.

Выпь посмотрел. Выдохнул. И, не оглядываясь, быстро зашагал к своему Дому.

***

Собирать в дорогу особо нечего было, все пожитки пастуха, включая любимую безделку, эдр о двенадцати граней, легли в одну сумку на двух широких ремнях. Выпь пристроил ее за плечами, завернул в одеяло сонную девочку-Серебрянку.

Погладил грустный Дом по шершавому боку.

— Прости. Плохим я хозяином был. За приют спасибо. Прощай.

Тахи у пастуха не было, но на своих двоих шагать он мог долго и быстро — навык полезный. Большая, укатанная дорога от стана одна стелилась, на ней пастуха в первую голову искать бы стали. Выпь, рискуя, избрал другой путь, окольный, через Самантовую рощу, костяную путаницу. Место дурное. Не лес, скалящийся из темноты, но все же к людям не доброе.

— Втянул я тебя, — пробормотал пастух Серебрянке, невольно замедляя шаг на подходе к роще.

— Это ничего, не страшно, — неожиданно отозвалась девочка, — и можешь меня уже на ноги поставить. Я теперь умею ходить.

Выпь, помолчав, выполнил просьбу. Девочка и впрямь твердо встала на ноги, сделала пару шагов. Довольно кивнула.

Пастух смотрел на странное свое приобретение, приобретение глядело в ответ. Улыбнулось, и Выпь рассмотрел, что пластинки ротовые треснули, расщепились на мелкие частые зубки.

— Давай так, — вздохнула Серебрянка, — тебе же едино, куда идти, лишь бы подальше, да? Я предлагаю к…к Черному Городцу двигаться. Так, кажется? Ты же... отшельник? Там тебя кто искать будет?

— Городец, — Выпь оглянулся на покинутый стан, с досадой сжал кулаки.

Ну, староста, удружил бахвальством...

Прикинул путь — не близкий, надо сказать. Но куда ему податься, с клеймом пастуха, не удержавшего гул. Погубившего двух (или трех?) человек. Ибо, по совести, не на овдо же вину сваливать.

— Пусть Городец.

Девочка вгляделась в рощу и смущенно прижалась к ноге Выпь.