ПВТ. Тамам Шуд

Потому что грозно, испытующе таращиться друг на друга будто два кошака на заборе они могли вечность, но вещи сами себя не соберут.

Гаер недовольно цыкнул, поскреб висок. Арматора щедро обмотали-перетянули бинтами, и был он похож на Вечного Князя с Хома Кирфа, но заставить его лечь — нет, никто не посмел.

Ледокол прищурился. Или воображение шутки играло, или правда рисунки на плечах рыжего изменились?

В палатку Хозяин Башни вперся один, манкурты остались снаружи. Уже за это Плотников был признателен.

— Я не обижу и не оскорблю его. Кровью клянусь.

— Верю, — покривился арматор. — Иначе на аркане обратно в Башню засранца бы притащил. Но булки не расслабляй — приглядывать буду. Без предупреждения нагряну, не?

И вышел, ответа не дожидаясь. Михаил закатил глаза и вернулся к прерванному визитом арматора занятию. Собирал вещи — не так много было, но ему доставляло странное удовольствие складывать их пожитки вместе.

И альбом не забыл, и оберег от кошмаров с синим камнем.

— У вас, у людей, изумительно глупый вид когда вы подлинно счастливы.

Плотников едва не выругался от неожиданности. Определенно, возникать под боком внезапно — этим Лин пошел в отца.

Мастер пришел, вылучив момент, когда ученика рядом не было. Лин был занят в полевом госпитале — помогал раненым. Он и его собратья обнаружили мирное применение своим страшным навыкам. Плотников только хмыкнул. Был ли Эфор рад решению своего ученика? Михаил не знал.

— Оскуро не исчезли. Рукава все еще открыты. И я позабочусь о своих детях с Хома Полыни.

— Надеюсь, лучше, чем вы заботились о Лине? — сорвалось с языка прежде, чем Михаил одумался.

Мастер же ответил не сразу, будто слова человека что-то значили для него.

— Лучше, — ответил.

И вдруг протянул руку. Михаил ответил, крепко сжал бледную, удивительно сильную кисть. У Лина были такие же тонкие длинные пальцы, но руки — легче и изящнее.

— Я навещу вас, — бросил Мастер перед тем, как уйти.

Не успел Михаил перевести дух, как полог вновь хлопнул. Крокодил. Ледокол только глаза вытаращил: над плечом у музыканта выпирал гриф… Гитары?

Нил подмигнул.

— Ах, Мигелито, я надеюсь, ты понимаешь, что обрел не только синеглазого зайца, но и отца его, и брата его, и — самого лучшего друга?!

— Я стараюсь об этом не думать, — кисло отозвался Плотников, морщась, как от зубной боли.

Нил же шагнул ближе и пылко расцеловал Михаила в обе щеки. Обомлевший Михаил даже не успел оказать сопротивления.

— Терпения тебе, — пожелал Крокодил искренне, интенсивно хлопая Михаила по бокам, — удачи, хорошего настроения и еще раз — будь терпелив… Лин еще очень, очень молод, прости ему это. А я непременно забегу в гости, как только разберусь со своими проблемами.

— Да уж ты… Не торопись.

Проводил взглядом Нила, умотавшего своей стремительной походкой. Потер лоб — что-то странное творилось. Как будто все поздравляли его… Или провожали в последний путь.

Михаил хмыкнул, удивляясь самому себе, оглянулся в последний раз. Подхватил сумки и вышел.

Серебрянка обещала домчать их до Хома Росы, а после собиралась навестить подруг. Диких корабелл.

***

Уйти легко, по-Ивановски, вприсядку и без оглядки, Гаер не мог. Ему следовало провести ритуал очищения поля. Воздать должное павшим. Успокоить и упокоить.

Позаботиться о Пасти, о союзниках и предателях, все это грозило хорошенько затянуться.

И Башня — новый ее отросток требовалось занести в реестр. Оприходовать, назначить ответственного. Тысяча обязанностей, но зато сколько плюшек!

Думал — забыться делами, прикрыться, притвориться. Имел право видит Лут!

Остатки совести ныли, как корни застуженного зуба. Гаер плюнул и сдался.

Второй стоял, медленно, механично выглаживая локуста.

Кобылка, завидев арматора, вскинула узкую многоглазую морду, тонко заскрипела, но хозяин ее даже не обернулся.

Арматор кашлянул, остановился поодаль. Стыдно признать — ко Второму он теперь испытывал некоторую опаску. Надеялся, что пройдет, как поносная хворь, а пока себя перебарывал.

— Куда тварей-то дел? — Спросил для разгона. — Урыл, не?

— Освободил. Что им в неволе томиться.

Второй поднял глаза — пустые. Ничего в них не было, ни жизни, ни злости.

Ни золота Манучера.

— Я знаю, что он танцевал.

Выпь сжал зубы, опустил голову и руки. Скребок сжал до хруста.

— Мне сказали. Воронку. — Проговорил трудно, словно горло его вновь держали фильтры. — После нее не возвращаются.

Тут-то Гаеру и солгать бы, и сплясать бы на костях, а лучше — махнуть Двухвосткой. Что-то подсказывало: Выпь не стал бы защищаться. С радостью бы подох.

Арматор выдохнул, закатил глаза.

Ох, Молли, Лин, это ради вас. Это единственный раз.

— Нет. Кокон. Слышишь? Голову ставлю, да что там — головку! Это был Кокон. Старик Витрувий, до того, как спятил, был уверен, что подобный танец существует, но исполнить его не может ни один, ни множество… Но Юга, разве не носил он шерл?! Он один был — и он был множество! Он станцевал его, не?! А Кокон — это уход. Метаморфоза, изменение. Нырок в глубину. И, значит, он вынырнет. Вот только где, я хрен знает…