Пылай, огонь

Десять лет, прошедшие со времени его кончины, представили мне достаточно времени, чтобы обдумать некоторые вопросы, связанные с личностью Холмса, и я начал понимать то, что всегда знал (правда, не подозревал об этом): Холмс — личность, обуреваемая сильными страстями. Гиперэмоциональность была частью его натуры, которую он старался подавлять едва ли не физическими усилиями. В сущности, Холмс относился к своим эмоциям как к лишнему, отвлекающему от дела фактору. Он был убежден, что так называемая игра чувств лишь мешает точности выводов, которая требовалась при его работе, и ее ни в коем случае не надо принимать во внимание. Он избегал открытого проявления чувств. Моменты, когда в силу обстоятельств они все же вырывались наружу, были исключительно редки и неизменно поражали. Кому доводилось быть их свидетелями, испытывали ощущение, как при вспышке молнии, озаряющей погруженную во тьму равнину.

Но он позволял их себе исключительно редко — их непредсказуемость основательно выбивала его из равновесия. И Холмс предпочитал прибегать к услугам целого арсенала средств, чьей специфической задачей (не важно, знал ли он это или нет) было снимать эмоциональный стресс, когда в том возникала необходимость, Его железная воля, подавлявшая вспышки эмоций, заставляла его обращаться к сложным и достаточно зловонным химическим опытам; он мог часами заниматься импровизациями на скрипке <я неоднократно высказывал свое восхищение его музыкальным талантом); он с удовольствием проводил время, украшая стены нашей резиденции на Бейкер-стрит пулевыми отверстиями, которые в совокупности изображали инициалы старой королевы или какого-нибудь другого лица, которое в данный момент привлекало внимание его неугомонного мозга.

Кроме того, он нюхал кокаин.

Кое-кому может показаться странным, что я, начиная повествование об очередных блистательных успехах своего друга, уделяю столько внимания несущественным мелочам. С другой стороны, в самом деле странен тот факт, что я вообще спустя столько лет обратился к бумаге. Но, прежде чем приступить к повествованию, я могу только надеяться, что мне удастся объяснить читателям его смысл и причины, по которым я так долго откладывал его.

Данная рукопись резко отличается от всех прочих. Мне случалось упоминать о заметках, что я вел все время, но ни одна из них, имеющая отношение ко времени настоящего повествования, пока не нашла отражения. У причины, по которой я, так сказать, уклонялся от выполнения своих обязанностей, есть две стороны. Во-первых, эта история носит настолько странный характер, что мне потребовалось много времени, чтобы выстроить факты в определенной последовательности. Во-вторых, поняв сущность происшедшего, я пришел к убеждению, что в силу многих причин это приключение не должно увидеть свет.

Данная же рукопись счастливо свидетельствует об ошибке в собственных предположениях. Хотя я был уверен, что подробности этой истории никогда не всплывут в памяти, но, приступив к изложению ее, смог убедиться в их свежести. Более того, все детали ее накрепко запомнились и будут жить со мной вплоть до самой смерти, а может быть, даже и после ее, хотя такая метафизика вне пределов моего разумения.

. Причины, по которым я воздерживался представить вниманию общества свое повествование, достаточно сложны, Я уже говорил, что Холмс был замкнутой личностью, и посему возникает необходимость в истолкова-

нии некоторых черт его характера, чему Холмс решительно противился при жизни. Но не стоит думать, что его возражения, когда он был жив, были единственным препятствием. Будь это так, ничто не могло бы остановить меня от изложения этой истории еще девять лет назад, когда он испустил последний вздох среди обожаемых им холмов Сассекса. Я не обратил бы внимания на упреки, что, мол, я взялся описывать эту историю «над его хладным трупом», образно говоря, ибо сам Холмс с крайним скептицизмом относился к своей последующей репутации и его совершенно не волновало восприятие окружающих после того, как он отправится в путешествие в ту неизведанную страну, откуда еще никто не возвращался.

Нет, причина моего молчания имеет иное объяснение: уважение к его действующим лицам и чувство такта, свойственное Холмсу: забота о репутации других лиц заставила Холмса взять с меня клятву хранить в тайне все, что мне стало известно об этом деле до тех пор, пока все его участники не отойдут в мир иной. И если этого не произойдет до моей кончины, то так тому и быть.

Тем не менее судьба сыграла на руку последующим поколениям. Все возражения ныне отпали, и пока мир выслушивает хвалебные речи и мольбы (среди которых нашли себе место и проклятия, и осуждения), пока биографы и исследователи торопливо печатают то немногое из известного им, я — пока еще сохраняется уверенность руки и ясность мышления (а ведь мне уже исполнилось восемьдесят семь лет, и это солидный возраст) — тороплюсь поведать о том, что знаю лишь я один.