Пылающий остров

Рикша лихо подбежал и остановился около тротуара. Старик с трудом забрался в двухколесную коляску. Экипаж тронулся. Мерно заколебались перед ним иероглифы на синем халате, мелькали упругие ноги в резиновых чулках с оттопыренным большим пальцем, из стороны в сторону качалась на проволочных подставках широчайшая соломенная шляпа-зонт. Среди рикш-велосипедистов остались и эти рикши-бегуны. Брать их считалось особым шиком, как извозчиков в европейских городах.

Под тяжестью нерадостных дум Кадасима свесил голову на грудь.

Проезжали мимо огромной стеклобетонной громады редакции газеты «Асахи». Верхние этажи здания были выкрашены в желтый цвет — японский символ надежды и стремлений, нижний — в голубой, что означало идеалы и мир.

Старик криво усмехнулся. Он уже слышал, что газета сегодня закрылась.

— Да, надежда, стремление, идеалы, мир! — горько сказал он. — Нет больше их, нет больше настоящих японцев!

Теперь ехали по Гинзе — главной магистрали города.

Кадасима хотел доехать на рикше только до первого попавшегося такси, но теперь он решил, что ему все равно больше некуда торопиться, в коляске же так мерно покачивает. Можно думать и думать…

Проезжая мимо стоянки такси, Кадасима не остановил рикшу. Однако рикша остановился сам. Седок был удивлен. Проехали еще слишком мало, чтобы рикша вздумал отдыхать. Ах да! Опять все то же…

Грудь рикши судорожно вздымалась. При каждом вздохе бока его проваливались, словно стараясь достать до позвоночника.

Ага, значит, разрежение уже дает себя чувствовать! Кроме того, ветер совсем не попутный.

Рикши не живут больше сорока лет. Этому крепкому парню лет двадцать пять. Значит, он не доживет целых пятнадцать лет…

Коляска тронулась вновь.

Рикша останавливался все чаще и чаще, но Кадасима не отпускал его.

Несмотря на то что они продолжали ехать по главной улице, все вокруг изменилось. Каменные громады зданий исчезли. По обеим сторонам Гинзы шли теперь одноэтажные, редко двухэтажные деревянные домики. Рикша отвез старика словно на сто лет назад.

Страшный ветер давал себя чувствовать. Бумага, натянутая на рамах стен, во многих местах была прорвана. Сквозь висящие клочья ее виднелась внутренность жилищ с лимонно-желтыми циновками, ширмами, картинками без теней.

Кадасиме запомнилось в одном из таких отверстий испуганное женское лицо с высокой прической словно твердых, отливающих черным лаком волос.

Непрекращающийся ветер приложил свою разрушающую силу везде. Гигантские вертикальные плакаты, испещренные столбцами иероглифов, давно были изодраны в клочья. Многие жерди, на которых они крепились, были поломаны. Даже неимоверно высокие телеграфные столбы совершенно явственно казались наклоненными на юго-восток. Да не одни столбы, даже приземистые расщепленные японские ели, нет, больше — даже сами полуигрушечные дома наклонились все в одну и ту же сторону. Их голубоватые ребристые крыши, казалось, готовы были сорваться, напоминая отогнутыми краями застывшие всплески волн.

Казалось, что навалился на дома своей лютой и незримой тяжестью вырвавшийся из океанских тюрем тайфун. Но это был не тайфун.

Генерал Кадасима хорошо знал, что это было такое. При очередной остановке рикши Кадасима спросил его:

— Ты не боишься погибнуть, японец?

— Я боюсь остаться без работы, но я не боюсь смерти, господин, — ответил рикша и снова взялся за лакированные оглобли.

Дальше ехали молча.

Наконец рикша остановился около небольшого двухэтажного домика. Кадасима сошел и расплатился.

Рикша сделал удивленные глаза, но Кадасима повернулся к нему спиной и, подойдя к двери, стал снимать ботинки.

Рикша еще раз пересчитал деньги.

— Дайбутцу мой1, — прошептал он, — Он оставил мне двойную плату!

1 Восклицание, призывающее бога.

Рикша хотел броситься вслед за своим странным седоком, но тот скрылся за порогом дома.

Кадасиму встретила, касаясь лбом циновки, еще не старая японка. Что-то процедив сквозь выкрашенные черные зубы, она протянула ему письмо.

Генерал, неся в одной руке ботинки, другой взял письмо и, не взглянув на преклоненную женщину, вошел в дом.

Робкий почерк, которым был написан адрес на конверте, заставил сердце его радостно сжаться. Забылись обиды этого дня. Не стесняясь присутствия женщины, Кадасима снял с себя мундир и брюки и с удовольствием облачился в поданный ему киримон. Сев на корточки, старик дрожащими пальцами стал разрывать конверт.

Письмо было от его воспитанницы, маленькой девочки, находившейся сейчас в Париже, где Кадасима хотел дать ей образование.

Как хорошо помнил Кадасима смешную детскую песенку, которую она когда-то распевала:

Моси, моси, каме йо, Каме сан йо!2 2 Слушай, слушай, черепаха. Послушай, госпожа черепаха!

Кадасима взглянул на длинную бумажную полосу, где им было написано для воспитанницы стихотворение старинного поэта:

Два часа…

Когда на небе месяц золотой, Нет даже тени от высокого бамбука.

Старик вскрыл конверт и вынул письмо.