QUINX, или Рассказ Потрошителя

— Мне снилось, что мы были вместе, — мрачно произнес он. — Наконец-то это произошло. Вы ведь были моей первой любовью.

Констанс нахмурилась и неохотно кивнула.

— А я — вашей, да?

Она, немного помолчав, призналась:

— Да еще какой!

Довольно долго ни тот ни другая не решались заговорить.

— Проклятье! — наконец воскликнул Блэнфорд. — Как вы думаете, что, черт подери, нам помешало? Это можно исправить?

Она засмеялась и печально развела руками.

— Нет, конечно же! — однако голос у Констанс был веселый. — Только взгляните на себя, на меня… Мы изрядно потрепаны войной, и не только ею, да еще сказались годы, и весьма непростые годы… В общем, мы оба с вами промахнулись!

Ужасно, нет, невыносимо было думать, что она права. Неожиданно он осознал, что всегда лелеял в памяти ее образ — даже когда ее не было рядом, даже когда он как будто забывал о ней. Даже и тогда она не покидала его мысли и его сердце.

— Вы всегда были со мной. Мне кажется, я не принял ни одного решения, не продумал ни одной мысли без вашего участия. Да-да, даже когда вы были с Аффадом, то все равно оставались моей путеводной звездой! Странно все-таки! С любой другой женщиной это называлось бы «любовью». Но я не смею произнести слово «любовь»! Я боюсь, что вы станете возмущаться!

— У меня нет сил на флирт. Но я не отчаиваюсь, в каком-то смысле я все еще открыта для нового чувства. Однако мое мироощущение изменилось. После его смерти мне стало ясно, правда, не сразу, что я не смогу больше любить, как прежде: безоглядно, в трепетном безумии. Как ни парадоксально, новая свобода, которую я обрела после его смерти, подарила мне способность любить правильнее, лучше и в то же время оставаться хозяйкой самой себе. Свобода — но и более глубокая, более чистая любовь. Ну да, я больше не смогу полностью кому-то подчиниться, каким бы сильным ни было чувство. Теперь я стою на пороге среднего возраста, видимо, в этом все дело.

Он слушал ее молча и с опаской, так как нет ничего более безнадежного, чем женщина, которая пытается анализировать природу любви, тысячи ее форм и вариантов.

— Я наблюдал за этим прелестным мальчиком. Вам удалось так много ему дать, что вы заслужили право называться его матерью, — сказал Блэнфорд. — У него есть великолепное ощущение самодостаточности, отчужденности от суетных радостей. Наверняка он станет художником. Он не строит иллюзий, когда глядит кругом — зато как будто проникает в глубь вещей, видит их первичную суть, их тоску об истинном Боге! Но это на поверхности, а как передать его потрясающую отрешенность? И я был таким же, аутистом, совершенно чистым, но, к сожалению, больше не буду таким для вас — никогда. Если бы вы тогда пробудили меня от смертельного сна, я бы молился на вас весь остаток жизни! Увы, нет, этого не случилось, мне было суждено и дальше спать, много лет, прежде чем догнать вас на этих камнях, после долгой и несчастной войны. До чего же причудливо распоряжается нами жизнь!

Не менее причудливой оказалась судьба записей Блэнфорда, которые он так старательно развеял по ветру, и тот понес их на все четыре стороны. Множество листков кружило над городом, любопытные цыганята стали ловить их и показывать своим родителям. А те, само собой, потащили их к торговцу книгами, и вскоре Тоби предложили купить стопку исписанной бумаги. Он тотчас узнал почерк: это были дневники Блэнфорда. Блэнфорд немедленно пожелал перекупить их у Тоби, решив, что счастливое спасение записей было предзнаменованием успеха будущей книги, уже начинавшей, безусловно, влиять на его будущее. Он уже чувствовал себя более или менее окрепшим, настолько, что стал постоянно думать о том, чем же заняться в будущем. Как же все-таки замечательно, что небольшой доход давал ему возможность зарабатывать деньги литературным трудом. Было бы обидно, считал он, если бы пришлось думать о романе только как о работе, дающей средства к существованию, не позволяя себе сладких долгих творческих мук. И еще его терзало вот что: сколько времени он будет поддерживать братские отношения с Констанс? Это не может продолжаться вечно, в таком виде, без хоть какой-то физической близости… или может? У него ныла грудь, когда он думал о ней! До чего же глупы люди! Он лежал, затаившись, чувствуя на своей спине и плечах сильные пальцы, и листал страницы, побывавшие в руках цыган. Писатель выкупает собственные записи — вот комедия!

Медитация — искусство или наука?

Обсудить.

Блондинки не романтичны и не безупречны.

Обсудить!

Вдохни кислород — и тишина[136]

Станет Высшей Безмятежностью!

К этому Сатклифф добавил: «Однако индус не просто думает о возвышенном, он и дышит через раз. Нас небеса хранят от таких напастей, но в теологическом смысле он, в основном, прав».

И еще: «Самодовольство — вот наше проклятье! Если бы мы только могли помолчать, дать возможность природе говорить, то непременно узнали бы, что Счастье, нет, Блаженство — дано от рождения!»