Quinx, или Рассказ Потрошителя

Надо подумать о других, кто прошел тем же путем. Страсть как средство всеохватного зрения, которую смерть вознаграждает во прахе. Николя де С. Приятнее стать отличным торговцем и провести жизнь, лаская влажную плоть Богини Богатства! Э. А. П. — его мозги взрывались на работе. Рискованный подъем артистического ихора[23] в кровотоке, панорамное видение — это было слишком для него. И поглотило его. Утащило за волосы в пещеру океанического сознания, в пещеру Гренделя, откуда исходит искусство; питие выпило его.

(Сатклифф налил себе выпить.)

А что же наш квинтет? Пока его мозги истощались, он становился все желтее и слабее, светясь, как восковая свечка, еврейская тоненькая свечка, горящая в гробу. Его руки покрылись гноящимися бородавками. Он глядел в утробу еврейского суперэго.

Топе lege, tolle lege.[24] Голоса, которые слышал святой Августин и которые принадлежали детям, в каком-то забытом саду певшим в честь дня рождения ангела. Императив поэта. Тише, вы их слышите?

Судьбоносный корабль нашей культуры заполняется — корабль дураков. Но он лишь выглядит таким. На самом деле, если вы, так же как и я, верите, что все люди потихоньку становятся одним человеком, а все страны становятся одной страной, одним миром, то вам неизбежно придется воспринимать всех так называемых персонажей как иллюстрации имеющейся тенденции. Их надо изучать по их слабостям, из которых самая очевидная и самая сильная — предрасположенность к любви и воспроизведению во плоти своих психических потребностей. Понятно?

Б. думал: «Смерть как будто разнообразна и вполне определенна, потому что наши друзья умирают по очереди, один за другим, ускользают из декорации, оставляя в них дыры. В качестве принципа это так же универсально, как любое преображение — semper ubique,[25] старина. Хотя все воспринимаешь, как при замедленной съемке. Корабль раскачивается, потом почти замирает, прежде чем утонуть. Опытные моряки замечают опасное сотрясение и кричат: «Идем ко дну!» — задолго до того, как в небо поднимается крик: «Тонем!» Весна в Авиньоне будет бесконечной, как когда-то. Констанс, я люблю тебя и хочу умереть».

У Сатклиффа был друг, который умер во время соития, и его эрегированный член так и застыл, в rigor mortis.[26] Вот было зрелище — оно привело в восторг толпу медицинских сестер, которые были на скудном рационе и жаждали новизны. Подобный розовато-лиловый дружок мог бы насытить целую армию таких девиц, и они возвращались опять и опять, чтобы еще раз полюбоваться им. Однако на закате, когда его обладателя стали готовить к погребению, он поник.

Блэн сварливо заметил:

— Мы закончим свои дни, как какой-нибудь старый пес, и поковыляем в Собачий рай в Диснейленде или на кладбище Форест-Лаун,[27] откуда телеграммы направляются Маленькому Фидо,[28] когда он пересекает Стикс. Харон отдает их, не говоря ни слова, с усмешкой прячет в карман доллар и берется за весла.

Скамья для всякого найдется,

Но мисс Маффит[29] не всем дается.

(Все званы, но мало кто готов гореть,

А кому-то нужен Бог, чтоб затвердеть.)

Мертвящим раздумьям Европа верна,

Парням и девицам нужна игра.

Fruit de mer[30] не сравним ни с чем:

Отведай назло страхам всем.

К праху прах и к страсти страсть,

В союзе их блаженства всласть.

Ему урну украшать, ей изваянье оживлять.

Тот день, когда Аристотель решил (malgré lui),[31] что пришел конец правлению колдуна-шамана (Эмпедокла), стал днем Д[32] его души. Тропинки ума заросли травой. С того момента началась охота за поддающимися измерению, якобы достоверными данными. Смерть стала константой, родилось эго. Месье пришел, чтобы управлять состоянием человека:

Убить, чтоб съесть, природы был закон.

Убить, чтобы убить — такой людьми изобретен.

С грехом смириться не сумели,

Поверили в Христа и в поцелуе млели,

Глотая кровь и преломляя плоть,

Чтобы с умершими сравнить себя, Господь!