Раб

– Твои дела. – Гнутый снял очки и посмотрел на часы. – Через полчаса трогаем, иначе не успеем дотемна.

Он почувствовал, что у него есть руки. Но лучше бы их не было. Непослушными снопами они валялись рядом с телом, и то, что в них происходило, назвать болью, значило не сказать ничего. Сколько времени прошло до того момента, как он смог пошевелить пальцами, не известно. Ещё через некоторое время он смог опереться руками о песок и сесть. Тут же живот скрутило вновь. Но его не вырвало. Просто спазм.

С усилием раздвинув веки глаза, он огляделся. В блёклых прозрачных разводах, перед ним белел открытым багажником автомобиль. Вокруг редкие деревья. Песок вперемежку с травой. Вниз по склону уходила колея дороги. Справа метрах в пяти стояли двое и смотрели на него. Только всё это виделось как сквозь облитое маслом стекло. Он смотрел и не верил в то, что видит. «Это сон. Господи, пусть это будет сон».

Тот, что был ближе и меньше ростом заговорил:

– Ну, что Ромэо, бля? Проснулся? – Второй усмехнулся и не сказал ничего.– Наёбся, бля? Теперь будешь отрабатывать за всю хуйню. Пизда, бля, она дорогая нынче. – Он хохотнул, оскалившись половиной рта, и его страшные глаза сделались почти белыми. – Короче, Гнутый. – Он повернулся к высокому. – Поехали уже. Ни хера ему не будет.

– Тебе видней, Китаец.

– А хули, ты сразу съезжаешь?

– Ты его исхуярил, не я.

– Короче, бля…

– Пи-ить… – Он не узнал свой голос. Это были какие-то животные звуки. Человек так говорить не мог.

– О. – Китаец с удивлением уставился на Гнутого. – Говорит.

– Дай ему воды.

– Я ему яйца отрезал бы за Мару.

– За Мару? За шалаву эту?

– Заткнись, бля.

– Да она шмара малолетняя.

– Заткнись, бля, говорю по-хорошему!

– Она без этого, – Гнутый, не обращая внимания на угрозы Китайца, изобразил жестом половой акт, – не может. Её только, наверное, ты и не драл.

– Звали пасть, бля! – Китаец зверем глянул на Гнутого. Его глаза сделались совсем белыми и превратились в щелки. Он шагнул и коротко, носком ботинка ударил сидящего на песке в грудь. Тот снова завалился на спину и опять закашлялся. Китаец перевернул его на живот, как барану прижал голову коленом и снова закрутил руки проволокой за спиной. – Хер ему, а не воды. – Ухватив за волосы, Китаец подтащил его к багажнику. На песке остались борозды и пятна крови. – Приятного путешествия, Ромэо. – Тело шмякнулось в багажник и издало стон. Китаец ударил его кулаком в спину и захлопнул крышку багажника.

Снова мрак, запах бензина, грохот и тряска. Он несколько раз терял сознание. Рук снова не было и, кажется, начинало исчезать лицо.

Он снова видел море и её – поджарую, горячую, гибкую и голую. Она то погружается в воду, то иглой вырывается из её волн. Чёрные глаза сверкают.

– Иди ко мне, милый.

В глаза ударил белый свет.

– Ты кого привёз?

– Чё, кого. Кого просили, того и привёз.

– Охуел? – Раздался короткий смешок. – На нем места живого нет. Пять штук, не больше. Если выживет. Гнутый, а ты куда смотрел?

– А я чё? Он как узнал, что этот Мару трахал, так и охуел.

– Гнутый, заткнись, сука.

– Она ему специально рассказала, он и завёлся.

– Ты чё, Портной. Смотри, какой здоровый. Оклемается, бля.

– Китаец – садист ты херов.

– Да через два дня уже пахать будет.

– Через два дня?!

– Ну, через четыре.

Свет слепил. Он мог разглядеть только чёрные силуэты. Он понимал, что говорят о нём, но ему уже было всё равно.

«УМЕРЕТЬ».

– Короче, Китаец, тащи его к Деду. Выживет – будем говорить за бабки. Нет – в яму. С Марой как хочешь, так и рассчитывайся. Всё, дебил.

– Да чё дебил, бля, сразу?

– А кто ты? Тащи эту падаль отсюда!

Он снова провалился во тьму и открыл глаза, когда почувствовал как, что-то влажное прижимается к его губам. Голова судорожно дёрнулась на встречу. Он впился онемевшими губами и всосался в это. Вода. Она тонкой струйкой скользнула в горящее иссохшее нутро, пробуждая к жизни, как капля дождя оживляет семя, долго пролежавшее в сухой земле.

Он не отпускал это влажное и источающее воду, пока не утолил первые, самые жестокие приступы жажды. Тело вновь ослабело, и он уснул.

Время превратилось в пунктирную линию, состоящую из коротких обрезков сознания. Он приходил в себя. Что-то вливалось внутрь. От этого внутри становилось тепло, и он снова засыпал. В те моменты, перед его глазами, и он это почему то хорошо запомнил, всё время покачивался язычок пламени, будто перед самым лицом горела свеча. А за ним, в тусклом свете как в золотом тумане он видел лицо. Измождённое, в морщинах, окутанное белым облаком волос лицо старца с широко открытыми синими глазами. Глаза улыбались, и от этого становилось хорошо и тепло, и головная боль утихала. Старец, бормотал тихим низким голосом. Хотелось выгнуть позвоночник, и вывернуться самому себе под мышку головой. Лицо зудело. Из глаз лились слёзы.

И вот, открыв в очередной раз глаза, он больше не почувствовал боли. Он осторожно повернул голову вправо, потом влево. Ничего не болит. Он напряг шею и огляделся. Никого.