Раб из нашего времени. Книги 1 -7 (СИ)

– А у меня их две! – игриво воскликнула Машка, залихватски допила шампанское из своего бокала до дна, после чего развязно выставила и вторую грудь на обозрение: – Найдутся и на эту желающие?

– О-о-о! – замычал второй парень. – Только идиот может отказаться от такого лакомства!

Все это происходило под довольное, сумбурно-радостное повизгивание двойняшек, но даже такой шум был бессилен разбудить спящего в дальней комнате деда Назара, и мои мольбы к судьбе не были услышаны. С трудом встав на ноги, я попытался сфокусировать плывущее перед глазами изображение и наконец вычленил в этом мареве лицо стервозной подруги. Лиловая ярость, как мне показалось, удесятерила мои силы, а давно не просыпавшееся бешенство плеснуло через все барьеры. Язык уже здорово заплетался от таранящей сознание дозы алкоголя, но я таки выплюнул из себя слова:

– Чтоб ты издохла, сучка! – и попытался кулаком дотянуться до ее лица.

Отлично тренированное тело каратистки даже в подпитии сработало на рефлексах. Машка легко уклонилась от моего удара, затем жестоко выбила у меня весь воздух ударом под дых и напоследок приголубила ударом кулака по лбу, прямо над переносицей. Кажется, я не просто отлетел назад, но еще и через голову перекувыркнулся, ударился о стену и только потом стал оплывать с нее на пол.

И перед тем как провалиться в туман боли, обиды и отчаяния, отчетливо расслышал жестокие слова:

– Так я поступаю с любой гнидой, которая пытается меня хоть чем-нибудь обидеть! – И следом короткая команда: – Закрыть его в сарае! Утром разберусь!

В сарае я и очнулся через какое-то время. Подо мной топорщилось несколько старых одеял, и сверху лежала гора полушубков, так что замерзнуть мне не грозило. При осознании этого в душе шевельнулось легкое чувство благодарности к лисичкам. Эх! Если бы не эта стервоза!..

Воспоминание о Машке и случившемся избиении встало перед глазами с такой пугающей, жуткой отчетливостью, что я завыл вслух, словно раненая собака. Настолько мне стало тяжело, безысходно и печально. И несколько минут такого вытья привели меня только к одной мысли: «Уйти! Умереть! Замерзнуть в лесу! Лишь бы никогда больше не видеть эти мерзостные лица! Лишь бы никогда больше не переживать унижения и оскорбления! Смерть – тоже очищает!»

После чего, оглушенный своим решением, но совершенно его не пугающийся, я стал выбираться из-под полушубков, а потом и из сарая. Понятно, что лисички не посмели ослушаться нашего лидера, и снаружи на дверях висел огромный замок. Но ведь я тут каждую доску и щель знал с самого детства, поэтому вскоре уже стоял во дворе и отстраненно прислушивался к шуму, доносящемуся из дома. Там пели. И с каким-то потусторонним ужасом я осознал, что именно: песенку крокодила Гены про день рождения. Такого нигилизма и подлости от подруг я вообще не ожидал. Так что ничего меня больше тут не удерживало. Сомнений и так не существовало в моем выборе, но после такой песни они тем более не могли появиться.

Как ни странно, но в сарае я оделся более чем по погоде. Да еще и фонарик в карман засунул. Видимо, все-таки сработал какой-то инстинкт самосохранения и врожденная боязнь простудиться. Так что холодно мне не было. Тем более, несмотря на крепчающий мороз, дождь прекратился, а порывистый ветер полностью стих. Вот так я и пошел куда глаза глядят. Бездумно, отрешенно, только изредка содрогаясь от кощунственных мыслей о своей смерти и скором разложении моего бренного тела.

На небе ни луны, ни звездочки.

Впереди ни лучика, ни искорки света. Лишь позади одно светящееся окно да большой фонарь, смутно освещающий наше подворье. Но вскоре и они не стали видны при всем желании. А желания даже оборачиваться к ним у меня не было и в помине.

Темень. Полная и глухая.

Но мои ноги уверенно шагают в неизвестном для меня направлении. Подошвы моих слегка великоватых бот на меху нигде не скользят и никуда не проваливаются. Словно имея собственные глаза, ноги перешагивают через корни, лежащие поперек ветки или низкий кустарник. Понятно: сколько раз за последние годы я тут пробегал, даже не смотря ни по сторонам, ни на землю! Тело само изучило весь этот участок леса и теперь не нуждалось ни в освещении, ни в подсказках моего разума. Да и мой разум уже практически умер, смирившись с собственной участью. Разве что изредка сознание заливали новые волны обиды, горечи и отчаяния. Но и они уже не могли достучаться до моего желания жить, мечтать или бороться.