Раб своей жажды

Лодку тряхнуло, и я оторвался от размышлений. Мы причалили к северному берегу Темзы. Послышался пьяный рыгающий смех, в отблесках огня замелькали чьи-то искривленное силуэты. Сама мысль о том, что придется ступить на берег, наполнила меня отвращением. Я закутался в оказавшийся на мне длинный чёрный плащ, а Лайла улыбнулась и помогла мне выйти из лодки. Полы ее плаща разошлись, и я обнаружил, что на ней надето вечернее платье. У меня же под плащом оказался фрак, на голове - цилиндр. Я спросил, куда это мы собрались сегодня вечером, но Лайла лишь прижала палец к моим губам.

- Ты будешь развлекать меня, - тихо прошептала она мне и, повернувшись к лодке, взяла из рук гребца черный саквояж.

- Что это? - спросил я, когда она передала чемоданчик мне.

- Твой докторский саквояж, - ответила она.

- Докторский саквояж?

- Ты же доктор? - она засмеялась и, прежде чем я успел что-либо еще спросить, повела меня по замусоренному причалу.

Нас ожидала повозка. Мы забрались внутрь, и колеса завертелись, разбрызгивая грязь. Повозка запрыгала по кучам гнилых овощей и фруктов. Я выглянул в окошко и опять содрогнулся от физического отвращения. Дома, мимо которых мы проезжали, походили на росшие из грязи грибы. Между ними сновали люди - сальные, вонючие, с хищными взглядами, дрожащие мешки потрохов и жира. Как это раньше я не замечал, сколь безобразны эти бедняки, сколь они низменны? Да как они смеют жить и размножаться? Мы проезжали мимо таверны. Оттуда слышалось причмокивание губ, бульканье жидкостей, наливаемых в сосуды и опрокидываемых в глотки. Кто-то шумно портил воздух, раздавались животный смех и неразборчивая болтовня. Один из посетителей таверны обернулся и уставился на нас. Меня чуть не стошнило. Волосы его, Хури, лоснились от грязи, кожа у него была словно покрыта слизью. В нем не было ничего, ни малейшей искорки, совершенно ничего достойного жить. Я откинулся на сиденье.

- Ради Бога, - выдохнул я, - Поедемте отсюда.

Лайла погладила меня по лбу.

- Куда же мы едем? - настаивал я.

- Да в Уайтчепель, Джек, - улыбнулась она. - Там все такие убогие... Ты ведь помнишь? Им нужна твоя помощь, твоя филантропия.

- Нет, - мотнул я головой.

Шум, этот шум с улиц... давил на меня. Вонь, кишение людей... Я почувствовал, будто гнев мой на тонких, как у насекомого, лапках ползает по каждой моей эмоции, мысли. Это стало непереносимо. Надо бежать от него, подавить его. Я высунулся из окошка.

- Эй! - крикнул я. - Ради Бога, стой!

Повозка притормозила. Я привалился к дверце, открыл ее и выбрался наружу. Я оказался на панели на Уайтчепель-роуд, отчаянно вдыхая воздух. Охладит ли он меня? Но биение пульса жизни продолжалось - люди совокуплялись, размножались, испражнялись. Это было безжалостно, как время, безжалостно, как мой гнев, ползущий на тысячах тонких, как у насекомого, лапок, отравляя ткань моего живого мозга. На каждом шагу я чувствовал укол иголкой... все глубже и глубже. Весь мой череп изнутри охватил ужас, прорываясь через глаза. И не только на улице, а в самих моих мыслях... эти лица... смех... запах крови. Я почувствовал, что схожу с ума. Никто не может вынести такую боль. А гнев все наползал, ширился, жалил.

Меня потянуло в темноту. От главной улицы отходила узкая неосвещенная улочка. Я поспешил по ней. На мгновение мои мысли затихли. Я глубоко вздохнул и облокотился о кирпичную стену какого-то склада, думая, сколько мне придется простоять здесь. Мысль о том, что надо будет уйти из этой тиши и темноты, была непереносима. Лайла... она ведь видела, куда я пошел. Она придет и заберет меня обратно, заберет из этой сточной канавы с ее бурлящей жизнью отбросов. Иначе... нет... нет... Я закрыл глаза, рукой провел по волосам. К своему удивлению, я почувствовал, что в другой руке по-прежнему сжимаю докторский саквояж.

Вдруг послышались шаги. Я поднял голову. В конце улочки виднелся одинокий фонарь. Под ним стояли две фигуры, женщина и мужчина. Женщина наклонилась и задрала юбку, а мужчина принялся пырять женщину сзади, торопливо и все быстрее ввинчиваясь в ее недра. Мне было слышно его участившееся дыхание, до меня донеслась влажная вонь его половых органов. Он вскоре кончил и, толкнув женщину на панель, зашагал прочь; шаги его затихли вдали. Женщина так и осталась лежать в грязи, где упала. Она даже не побеспокоилась одернуть юбку. От женщины несло вонью гниющей рыбы и нижнего белья, липкого от спермы и пота. Наконец, она, пошатываясь, поднялась на ноги. Я узнал ее - Полли Николс. Я как-то лечил ее от венерической болезни. Качаясь, она двинулась навстречу мне. Измятая юбка была вся в грязи и прилипла к ней. Мне подумалось, чтобы постирать белье, придется, видимо, отдирать его вместе с кожей. От этой мысли меня чуть не стошнило, ибо кожа у Полли наверняка была грязная, вся в болячках и кровоточащих ссадинах. А при такой ширококостной фигуре кожи придется сдирать много... чтобы ее почистить.

Я возник перед ней, и она отшатнулась в явном испуге, но, узнав меня в лицо, расплылась в беззубой улыбке.

- Доктор Элиот! - хохотнула она. - Да вы такой красавчик!