Рабочая гипотеза

Фундаментальный стол, портьеры и кресла, письменный прибор, нелепый в наш век, когда пишут все самописками, – вся дребедень разом уплывает куда-то, не задерживая ни на секунду внимания. Величественный, седовласый старик, восседающий за столом, уже своим обликом гасит всю канцелярщину, превращает ее в доподлинно научную обстановку. Он любезен и прост, подслеповатые глаза его с трудом проглядывают сквозь толщу очков, однако это не уменьшает впечатления от их проницательности.

– Против ваших тем выдвигаются веские аргументы… – Голос звучит твердо, но в то же время сочувственно.

Все, что он говорит, Леонид ожидал услышать: не по плечу размах, без тщательно обоснованной теории, без привлечения больших сил нечего и думать решить проблему… Спорить? С таким мнением можно спорить, но тут, в кабинете, начинать со споров не хочется – нужно выслушать до конца. А в конце Громов слышит вопрос:

– У вас группа? Сколько в ней теоретиков? В биологии теорию от эксперимента пока что четко отделить нельзя, но вы понимаете, о чем я хочу спросить.

– Да, понимаю… Теоретик один.

– Сколько экспериментаторов?

– Тоже один.

– Организаторов?

– Полтора.

– Гм… А сколько же всего человек в группе?

– Сейчас четыре, но до последнего времени вместе со мной было двое.

– Н-да! Маловато… Но, впрочем, не целыми же институтами вести разведку. Связь с физиками?

– Совместные работы. Есть и биохимик – прикомандирован.

– Так! Ну, что же… Желаю успехов!

И это – все. Академик взял карандаш, написал размашисто на принесенном Леонидом листочке: «Пересмотреть и включить в план. Доложить об исполнении».

Громов уходит, торжествуя победу, не понимая, почему она ему далась так легко. Неужели Станислав Владимирович уверовал в гипотезу, услышав лишь несколько фраз?

Но Станислав Владимирович в гипотезу и не думал вникать. В данном случае для него важна была не гипотеза, а ее создатель. Пришел младший научный сотрудник, который сколотил группу и замахивается на проблему проблем. Человек, явно сочетающий дар теоретика с даром организатора. Не из таких ли людей вырастают Курчатовы? Пусть даже из тысячи таких вырастет один – имеет смысл поддерживать тысячу!

ГДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Степан Михайлов написал теоретическую статью и, прежде чем показать ее Лихову, принес к Громову: смущала математика, тут Лихов ничем не смог бы помочь. Степан обнаружил на кривых смертности от лучевой болезни несколько пиков – в определенные дни после облучения гибло особенно много животных. Биология здесь была для Михайлова совершенно ясна: первый пик обусловлен шоками, второй – преимущественно поражением кишечника, третий – нарушением кроветворных органов, а четвертый – инфекциями. Но математика… Правильно ли он обработал материал?

– Пики смертности, говоришь? А ну, дай посмотреть!

Громов берет у Степана рукопись и углубляется в чтение.

– Гм… Пики смертности…

Комната на Таганке преобразилась до неузнаваемости. Нет буфета, совмещавшего столь долго две должности. Нет «девичьей» кровати Громова, нет и дивана. Два низких лежалища – пружинные матрацы на ножках, что ли? – да полки, современнейший орнамент из книжных полок. Лишь пианино сохранилось из старых вещей, но оно блестит как-то по-новому. Возле письменного стола углубился в рукопись вполне современный Громов, а на одном из «лежалищ», поджав под себя ножки, сидит Елизавета, современнейшая Афродита спортивного покроя, рыжая, курносая, колючая, недомашняя. Коса собрана теперь на затылке в узел, а так все такая же, как была до замужества.

– Гм… Пики смертности… – Громов роется в картотеке, а Елизавета беседует со Степаном:

– Твой мил-дружок, знаешь, что он у меня тут вытворяет? Просыпается ночью, зажигает торшер, не вставая, берет карандаш и ну разрисовывать новехонькие обои лебедиными шеями интегралов.

Видишь ли, для памяти записал – чтоб не заспать… Уж я терла, терла резинкою…

Наконец встает Громов:

– Сегодня, Степа, я тебе ничего не скажу. Нужно провести как следует расшифровку кривых. Тут у тебя, извини, кустарщина.

– Право, мне неудобно, ведь адский труд…

– Есть на то вычислительные машины… И потом: для меня, быть может, пики твои будут играть большую роль, чем для тебя самого. Ведь если ты прав, все, над чем бьемся мы с Лизой, относится ко второму и третьему пику, все лиховское – к четвертому. С тех пор как радиобиология стала точной наукой, к таким заключениям следует относиться с полным вниманием. Это не домыслы – математика!.. Ну, а сегодня… Сбренчи, Степик, нам что-либо.

Степан сел к пианино. Преобразившаяся комната, радиобиология, которая ныне сродни математике, – все это, видимо, на него повлияло: он «сбренчал» такой ультрамодерн, что Громовы, когда кончил он, попросили:

– Нельзя ли какого-нибудь «устаревшего» композитора? Ну, скажем, Чайковского или Бетховена…

– Поговорим о жизни?

– В каком смысле?

– В том, что ты у меня пентюх.

– Мило…

– То ли дело Степка! И швец, и жнец, и на дуде, обратно ж, игрец…

– Зато графики прибегает считать ко мне.

– Вот-вот! Не один ты такой пентюх, мода ныне пошла на теоретиков-пентюхов, так называемых людей одной страсти.