Рабочий

Короткие волосы — позор женщины, а русалку с короткими волосами подводный царь задушил бы мощными руками, а затем проткнул бы трезубцем.

Личико у русалки миленькое, круглое, как у смазливых учетчиц, но никак не удлиненное, не киношное.

На правом плече русалки художник изобразил якорь, небольшой, но проработанный до малейшей черточки, словно русалка — не главная в картине, а она — фон для якоря.

Лёха усмехнулся, представил, как он живет с русалкой, как она ползает по квартире, оставляет за собой мокрые следы, а Лёха вытирает их тряпкой из «Ашана», словно полотер бесплатный.

«И кровать русалка намочит не по понятиям.

Нет, не нужна мне русалка в жены, не нужна!

Рабочий человек и простой женщиной счастлив, словно сметаны объелся.

Пусть с русалками живут богачи, у которых в доме огромный бассейн с рыбами и морской водой.

Для богача русалка — утеха, как медведь с цыганом.

Для рабочего человека русалка — обуза, женщина с ограниченными возможностями».

Лёха зажмурился, представил на миг себя с русалкой, ухмыльнулся и открыл глаза, словно заново родился в Пятнадцатой Московской городской больнице.

Следующая нарисованная женщина поразила Лёху до глубины души, остановила его дыхание — так струя из аэрозольного баллончика останавливает сердце астматика.

Почти обнаженная женщина на картинке, но не совсем обнаженная, а как бы прикрытая прозрачной короткой юбкой, но все равно обнаженная смотрела со спинки кресла на Лёху без вызова, без робости, без подобострастия, но и без особой любви и преданности.

Женщина должна любить, но эта нарисованная не любила, чем принижала своё природное предназначение.

На голове — маленькая корона, значит — Принцесса.

Лёха осторожно провел пальцем по нарисованной фломастером короне — не выпуклая ли, не гравировка ли, как на подстаканнике?

Но корона не выпуклая, а мастерски нарисована выпуклой, будто художник только для того пошел на завод, а затем — на профсоюзное собрание, чтобы рисовать на спинках кресел девушек в выпуклых коронах.

Нарисованная стояла на мысочках, на ножках — пуанты, с ленточками, как у первоклассницы.

Лёха ходил на балет, видел балерин, и не сомневался, что художник в порыве страсти и любви к искусству изобразил балерину.

Но рабочая кость не позволяла нарисовать одетую балерину, в пачке и майке, как пловчиху через индийский океан.

Рабочие парни одетых женщин на спинках кресел в актовом зале не рисуют, словно сняли с глаз шоры.

Художник умудрился — нарисовал на балерине (а что — балерина, так Лёха нашел еще одно доказательство — поднятые красиво над головой тонкие руки) легкую прозрачную юбочку, похожую на ветер.

Лифчика на балерине нет, но маленькая, потому что балеринья, грудь смотрится не пошло, а вызывает легкую грусть, недоступность — так сосиська на витрине вызывает у голодного бродячего пса меланхолию.

Нарисованная девушка поразила Лёху, обрадовала, вызвала в нем бурю чувств, словно шел из шалмана и подрался с обезьянами.

Лёха крутанул головой, ударил себя ладонями по коленкам, будто искал на коленках балерину:

«Надо же! Во как! И в юбке, и в пуантах, и в короне, а совсем голая пляшет! Даже п…да видна!»

Лёха вдруг обнаружил себя в пустом колодце, со страхом поднял глаза: Сергей Никифорович молча с укором смотрел на него со сцены, будто сокол осуждает жирную мышь за воровство колосков с полей.

В зале подозрительная тишина — так тихо в цеху, когда отключают электричество.

Все в зале повернули головы к Лёхе, рассматривали с интересом: одни с осуждением, другие — с одобрением.

Лёха понял, что, когда разглядывал нарисованную красавицу балерину, то произнес громко: «Надо же! Во как! И в юбке, и в пуантах, и в короне, а совсем голая пляшет! Даже п…да видна!», поэтому в величайшем смущении опустил голову и тихо сказал:

— Во как!

В шалмане, во как

После трудового дня Лёха заглянул в шалман около платформы электрички на Новой.

Серёга, Колька и Митяй обещали подойти через час — у них дело — поехали в «Ашан» за дешевой водкой.

Лёха ждал, пил пиво средней цены и думал о том, что ручка у напильника треснула: либо новый напильник в хозчасти бери, либо эту ручку синей изолентой перемотать, как мумию.

— Как так? Вы думаете, что они не смогут, потому что — импотенты политические?

Вы, наверняка, знаете их подноготную? — к Лёхе подошел сильно выпивший мужчина в костюме, белой рубашке, галстуке в горошек и бордовых штиблетах, как у Элвиса Пресли на Том Свете.

Под мышкой у мужчины рыжий кожаный портфель (Лёха видел подобные портфели в старинных кино), в руках поднос, полусъеденный и полувыпитый, как пожилая невеста выпита другим.

— Опомнитесь! Как вы не примете новую реальность с Дягилевским балетом и Шопенгауэрским театром?

Срамота, помилуйте, братец, срамота! — мужчина смотрел в Лёху, разговаривал с ним, но, очевидно, принимал за другого, за своего приятеля спорщика из интеллигентной среды, где мужчины девушек по попке не похлопывают в рабочий полдень.

Лёха глядел на интеллигентов свысока: разве интеллигент отработает смену и даст стране железяку, нужную в быту и на производстве конфет?