Рабочий день

Теперь он чувствовал себя спокойней. Даже включил телевизор, сделав изображение почти беззвучным. Но телевизор уже не занимал его, он не мог ни во что вникнуть, движение на экране утомляло и раздражало. Он выключил его и больше уже не включал. Вечером он не включал свет, сидел или лежал на диване впотьмах и так засыпал в конце концов, не расстилая постели, не раздеваясь.

Однажды пришла дочь — она приходила время от времени делать у него капитальную уборку. У нее был ключ, она открыла замок, но дверь не открывалась — держалась на внутренней защелке. «Отец, открой! Отец! Отец!» — закричала она что есть силы и забарабанила в дверь, потому что он, услышав щелканье замка, не шевелился, не спешил, не желал открывать.

Наконец он нехотя открыл. Увидев его, дочь испугалась еще больше.

— Что с тобой, отец? Ты как мертвец! Ты болен?

Он осунулся, похудел, вместо багрового одутловатого лица — только нос и скулы землистого цвета, седая щетина кустами, испуганные, бегающие глаза, всклокоченные седые волосы, мятая рубаха, мятые брюки, грязно белые тесемки кальсон висят из штанин.

— Подожди ты, — оттолкнул он ее от двери, выглянул на лестницу — не стоит ли кто там — и быстро захлопнул дверь на защелку.

— Отец, тебе надо показаться врачам. Давай завтра пойдем с тобой, — она прошла, сняла пальто, села, опустив руки.

— Я не болен, — угрюмо возразил он. — Чего такой шум подымаешь? Меня скоро, возможно, арестуют, мне надо на некоторое время спрятаться.

— Что ты такое говоришь?

— Знаю, что говорю. За мной наблюдают. Поэтому не ходи ко мне некоторое время.

— Отец, ты болен! У тебя болезненная мнительность.

— Дура ты! Если бы все мне только казалось!

— Хорошо, пусть я дура, но завтра я отпрошусь с работы, и мы пойдем с тобой. У нас ведь есть знакомые врачи, это никакого труда не составит. Хоть к Ольге Николаевне, хоть к Игорю Петровичу.

— Я здоров, отстань от меня. Если пришла убирать, убирать не надо, сам уберу. Немного запустил — да, но мне было некогда, а теперь я свободен и каждый день буду мыть и убирать.

— Дай я тебе что-нибудь сварю — у тебя вид голодный. Ты ешь горячее? Как ты питаешься?

— Нормально. В столовой, дома — когда как.

— Дай я все-таки уберу. — Она подошла к дивану, на котором валялись газеты, носки, пальто, куча всякой дряни.

— Не смей! — рявкнул он, как злой пес, оскалив зубы, рванулся к ней и оттолкнул от дивана.

Она обиженно, растерянно отпрянула, встала у стены, не зная, что делать.

— Хорошо, отец, — сказала она. — Ты успокойся, я ничего больше не буду. Завтра я приду к тебе, и мы пойдем к врачам. Если ты не захочешь идти, можно, в конце концов, пригласить сюда. Жаль, что сейчас поздно, — посмотрела она на часы.

— Хорошо, хорошо, завтра, — угрюмо согласился отец.

И дочь ушла, с испорченным настроением, испуганная, обиженная, однако твердо решившая помочь отцу, пусть не из любви, но из чувства долга.

Хохряков же, проводив ее, заметался по комнате, как в ловушке. У него было твердое намерение — с врачами ни в коем случае не встречаться. А заодно и с дочерью. Да и дочь ли это была? Какая-то настороженная, смотрит так подозрительно, зачем-то к дивану бросилась. Все они оттуда, они хотят выманить его из квартиры, но это им не удастся! Нужно только изобрести способ, чтобы не пустить завтра дочь. И он его изобрел. Он кинулся в хозяйственный магазин, пока тот еще не закрылся, успел купить новый замок и переставить его, на дверях снаружи повесил бумажку: «Я уехал к жене».

На следующее утро пришла дочь, сунула ключ в скважину, а открыть не смогла. Потопталась, потопталась и ушла.

Теперь он почти совсем не выходил из дома, а если выходил, то в глубокой темноте, благо стояла поздняя осень, в шесть часов вечера уже темнело, а в девять было как глубокой ночью. Он ходил крадучись, выбирая самые темные места: закоулки, вдоль стен и заборов. Удивительно, но его кто-то все-таки узнал на улице и окликнул; он не оглядываясь побежал подпрыгивающей, семенящей рысцой. Взбежал по лестнице, задыхаясь, слыша какой-то шум или топот на улице, трясущимися руками открыл и закрыл за собой дверь.

Больше он уже никогда никуда не выходил. Кто-то стучал в дверь, кто-то просил, требовал, кто-то звонил по телефону — он лежал на диване лицом вверх, накрывшись пальто, прислушивался и напрягался, сжимался весь, желая одного — чтобы его оставили в покое. Когда было тихо, лицо его становилось спокойным. Неизвестно, сколько дней он так провел.

Однажды послышался отчаянный стук в дверь и крик: «Отец, отец, открой! Ты не ездил к маме, ты дома, я знаю!» Он не пошевелился, только слабым движением втянул голову в плечи и терпеливо ждал, когда наконец его оставят в покое. На следующий день стук и крик повторились, но более настойчиво. Он лежал и не шевелился и ждал, когда опять станет тихо.