Рабочий день

Хохряков оделся и ушел, хлопнув дверью, а заместитель его пометался, пометался по лаборатории, сжимая кулаки: «Ну, этого я так не оставлю, этого я так не оставлю!» — однако выдержка взяла верх; он сел, схватился за ручку и написал управляющему заявление с просьбой перевести его обратно на линию «с завтрашнего дня в связи с отсутствием способностей к конторской работе», в противном случае он подает заявление на увольнение. Он отдал свое заявление секретарю, вернулся в лабораторию и стал терпеливо ждать вызова. Только к вечеру щелкнул включенный аппарат селектора, и голос Затулина продребезжал: «Ты у себя? Зайди ко мне».

VIII

На следующий день с утра Затулин вызвал к себе Хохрякова и сказал:

— Иван Иванович, я вызвал тебя, чтобы серьезно предупредить — ни я, ни главный инженер твоей работой не то что не удовлетворены — мы ее просто-напросто не видим. Мне даже неудобно за тебя перед начальниками отделов, перед своими подчиненными. Ведь ты, как всякий смертный, принят с месячным испытательным сроком, и, если у тебя не будет получаться, я вынужден буду перевести тебя в рядовые инженеры. А чтобы ты не сомневался, что я всерьез, и чтобы юридически все было правильно, сегодня выйдет приказ с письменным предупреждением тебя, согласованный с профсоюзом. Можешь идти. Все.

Хохряков сразу заволновался, как-то странно засуетился — не знал, куда девать свои большие руки, встал, сел, снова встал, пробормотал: «Хорошо, хорошо, да‑да, конечно» — и быстро засеменил к двери. Затулин внимательно посмотрел ему вслед, закусив задумчиво губу.

В коридоре Хохряков просеменил было, тряся брюхом, в лабораторию, но, добежав до двери, остановился, постоял в нерешительности, кинулся обратно, снова остановился, постоял, затем уже решительно вернулся в лабораторию, не глядя ни на кого, оделся и быстро вышел.

Выйдя из треста, он бесцельно зашагал, заложив за спину руки. Шел долго, часа два, — поворачивал в какие-то закоулки, переходил мосты, спускался и поднимался по лестницам — пока не оказался возле своего дома. Тяжело поднялся к себе, на четвертый этаж.

В единственной комнате его однокомнатной квартиры — пусто, уныло, неприятно. Продавленный диван-кровать, давным-давно вышедший из моды круглый стол с толстыми вычурными ножками-балясинами, накрытый засаленной бархатной скатертью, два стула, огромный телевизор на ножках, колченогая этажерка с книгами, на пустой стене — большой картон в рамке с архитектурным рисунком: городская площадь, окруженная высокими причудливыми зданиями — подарок архитекторов из проектного института к какому-то дню рождения с затейливой памятной надписью, что-то вроде: «Будущее лицо нашего города — в ваших могучих руках».

Не раздеваясь, он сел за стол отдохнуть, хотел задуматься, но ничего в голову не приходило, а только давило, давило черное и неясное ощущение беспокойства, бессилия и тоски. Долго он так сидел, но мыслей собрать не мог, попасть в какую-то точку, с которой бы они начали планомерно раскручиваться. Он включил телевизор. Люди на экране что-то делали, говорили, лица и кадры менялись; он машинально смотрел. Но организм требовал какой-то работы, организм не мог находиться в бездействии. Хохряков пошел на кухню, заглянул в холодильник. Он был пуст, стояли в нем две бутылки с кефиром. Хохряков выпил его, сжевал кусок хлеба. Ему захотелось выпить водки, но ее не было.

Он сходил в магазин, купил бутылку, купил колбасы, овощных консервов, разделся, расположился за этим же круглым столом перед телевизором. Стемнело, наступил вечер, но свет он не включал — сидел в полумраке, довольствуясь светом, что излучал экран. По-прежнему мучило его мрачное и неясное ощущение тоски, бессилия и беспокойства, хоть он и выпил сразу целый стакан, надеясь на облегчение. И все Затулин перед глазами, с пальцем, как с пистолетом: «...и тогда ты пойдешь простым инженером...» Страшно — простым инженером: он же все забыл, он всю жизнь делал только одну работу, ничего он больше не умеет...