Рабочий

— Утром я пела, я всегда пою по утрам и вечерам, но без сырых яиц пою.

Врут, будто сырые яйца влияют на голос положительно.

На желудок сырые яйца влияют отрицательно, сальмонелла их побери.

Присела на диванчик — дай думаю, пропущу рюмашку перед работой, а потом сама же себя по рукам — хлоп: нельзя — я певица и рабочая девушка, как резиновая Зина.

Рюмка потянет за собой другую рюмку, а потом — и карьера певицы — поминай, как звали кладбищенской сторожихой.

Сидела, размышляла, собиралась с мыслями, при этом чувствовала, что поражена в сердце печалью, но нет объяснения удивительной печали — так утка никогда не объяснит кабану почем фунт лиха.

Ложь мне от меня же, но во спасение лжи и меня.

Тут мне на ногу утюг свалился со стола, холодный утюг и непонятно по какой причине упал, словно пере-зревшая груша.

Если бы я жила в Африке, то сказала бы — пере-зревший банан.

Утюг меня привел в чувства, и я вспомнила: сегодня Праздник, нет работы! Огого!

Можно и по маленькой, а потом — на демонстрацию!

Все выветрится, улетит через феромоны.

Для себя живем!

Иыых!

Подайте мне вороных!

Разгони, Лёха, мою кровь!

Пусти на волю душу, потому что опасность неминуемая боится рабочего класса!

Наливай Лёха, по полной!

Мы не в Турции!

Тискай же меня, Лёха, тискай! — Настюха закинула голову и захохотала так звонко, что белки полетели с дубов и тополей.

Через двадцать минут Лёха и Настюха догнали товарищей, встали в, уже поредевший и падающий, строй — так кулик возвращается на родное осушенное болото.

Митяй сидел на земле и радостно улыбался Солнцу!

Серега спал, Елена что-то со стаканом в руке доказывала краснолицему, как закоротнувший гвоздь, Коляну.

Елена быстро налила и протянула стакан Настюхе, а Колян подал Лёхе бутылку — пей из горла, как гусь.

Праздник окутал трудящихся, и стало на душе Лёхи легко, воздушно, словно не праздничные шары в небе летели в стратосферу, а он, Лёха, со станком поднимался в Рай для рабочих.

Лёха выпил, посмотрел на Настюху и широко, по-рабочему улыбнулся:

— Во как!