Работа актера над собой

Когда я проверил свое тело, то оказалось, что мои мышцы совершенно освободились от напряжения, без всякого старания и насилия с моей стороны. По-видимому, сам собой создался третий момент, о котором я забыл,- момент оправдания моего сидения.

- Только не торопитесь,- шептал мне Аркадий Николаевич.- Доглядите внутренним взором все до конца. Если нужно, введите' новое "если бы".

"А ну, как в кассе окажется большой просчет? - мелькнуло у меня в голове.- Тогда придется проверять книги, документы. Какой ужас! Разве сладишь с такой задачей один... ночью?.."

Я машинально посмотрел на часы. Было четыре часа. Чего? Дня или ночи? Я на минуту допустил последнее, заволновался от позднего времени, инстинктивно метнулся к столу и, забыв все, бешено принялся за работу.

- Браво! - услышал я краем уха одобрение Аркадия Николаевича.

Но я уже не обращал внимания на поощрения. Они мне были не нужны. Я жил, существовал на сцене, получил право делать там все, что мне заблагорассудится.

Но мне этого было мало. Я захотел еще усилить трудность своего положения и обострить переживание. Для этого пришлось ввести новое предлагаемое обстоятельство, а именно: крупную нехватку денег.

"Что же делать? - спрашивал я себя с большим волнением.- Ехать в канцелярию!" - решил я, мет-нувшись в переднюю. "Но канцелярия закрыта",вспомнил я и вернулся в гостиную, долго ходил, чтоб освежить голову, закурил папироску и сел в темный угол комнаты, чтоб лучше соображать.

Мне представились какие-то строгие люди. Они проверяли книги, документы и кассу. Меня спрашивали, .а я не знал, что отвечать, и путался. Упрямство отчаяния мешало чистосердечно признаться в своей оплошности.

Потом писали роковую для меня резолюцию. Шептались кучками по углам. Я стоял один, в стороне, оплеванный. Потом - допрос, суд, увольнение со службы, опись имущества, изгнание из квартиры.

- Смотрите, Названов ничего не делает, а мы чувствуем, что внутри у него все бурлит! - шептал Торцов ученикам.

В этот момент у меня закружилась голова. Я потерял себя в роли и не понимал, где - я и где - изображаемое мною лицо. Руки перестали крутить веревку, и я замер, не зная. что предпринять.

Не помню, что было дальше. Помню только, что мне стало приятно и легко выполнять всякие экспромты.

То я решал ехать в прокуратуру и бросался в переднюю, то я искал по всем шкафам оправдательные документы, и прочее и прочее, чего я сам не помнил и что узнал после, из рассказа смотревших. Во мне. как в сказке, произошло чудодейственное превращение. Прежде я жил жизнью этюда только ощупью, не до конца понимая то, что совершается в нем, в себе самом. Теперь же у меня точно открылись "глаза моей души", и я понял все до конца. Каждая мелочь на сцене и в роли получила для меня другое значение. Я познал чувства, представления, суждения, видения как самой роли, так и свои собственные. Казалось, что я играл новую" пьесу.

- Это означает, что вы находите себя в роли и роль в себе, - сказал Торцов, когда я объяснил ему свое состояние.

Прежде я по-другому видел, слышал, понимал. Тогда было "правдоподобие чувства", а теперь явилась "истина страстей". Прежде была простота бедной фантазии, теперь же - простота богатой фантазии. Прежде моя свобода на сцене была определена точными границами, намеченными условностями, теперь же моя свобода стала вольной, дерзкой.

Я чувствую, что отныне мое творчество в этюде "сжигания" будет совершаться каждый раз по-разному, при каждом повторении его.

- Не правда ли, ведь это то, ради чего стоит жить и стать артистом? Это вдохновение?

- Не знаю. Спросите у психологов. Наука - не моя специальность. Я практик и могу только объяснить, как я сам ощущаю в себе творческую работу в такие моменты.

- Как же вы ее ощущаете? - спрашивали ученики:

- Я с удовольствием вам расскажу, но только не сегодня, так как надо кончать класс. Вас ждут другие уроки.

.....................19......г.

Аркадий Николаевич не забыл своего обещания и начал урок следующими словами:

- Давно, на одной из вечеринок у знакомых, мне проделали шуточную "операцию". Принесли большие столы: один с якобы хирургическими инструментами, другой - пустой - "операционный". Устлали пол простынями, принесли бинты, тазы, посуду. "Доктора" надели халаты, а я - рубашку. Меня понесли на "операционный" стол, "наложили повязку" или, попросту говоря, завязали глаза. Больше всего смущало то, что "доктора" обращались со мною утрированно нежно, как с тяжело больным, и что они по-серьезному, по-деловому относились к шутке и ко всему происходившему вокруг.

Это настолько сбивало с толку, что я не знал, как вести себя: смеяться или плакать. У меня даже мелькнула глупая мысль: "А вдруг они начнут по-настоящему резать?" Неизвестность и ожидание волновали. Слух обострился, я не пропускал ни одного звука. Их было много: кругом шептались, лили воду, звякали хирургическими инструментами и посудой, иногда гудел большой таз, точно погребальный колокол.

"Начнем",- шепнул кто-то так, чтоб я слышал.