Работа над ошибками

В спальне родителей мы с Дженис играли в прыжки на батуте. Кровать была пружинистая, большая, места хватало для нас обоих. Подпрыгнув как следует, я доставал до бумажного абажура кончиками пальцев. А Дженис – головой. Мы скакали вверх-вниз, синхронно, хохоча, толкаясь, стараясь свалить друг друга. Если я падал, она снова ставила меня на ноги. Или я оставался лежать на спине, а она, держа ноги вместе, подпрыгивала высоко-высоко и делала вид, будто хочет приземлиться прямо на меня, и лишь в самый последний момент разводила ноги, и ее ступни глубоко уходили в покрывало по обе стороны от меня. Я знал: если лежать неподвижно, со мной ничего не случится, а если пошевелиться или повернуться на бок, она и правда может на меня наступить.

Глаза не закрывать, Гегги! Глаза не закрывать!

Я держал глаза открытыми, как она велела, даже если был полностью уверен, что она наступит мне на лицо. Я не моргал и не жмурился. Даже когда Дженис разводила ноги так поздно, что от их движения по моему лицу пробегал ветерок.

Она ушла от нас, когда я еще ходил в детский сад, потом снова, когда я был уже в начальной школе. В первый раз ее увезла мама – на «скорой помощи». Дженис не смогла выговорить «скорая помощь», у нее получилось «карапощь». Я тоже хотел ехать, но мама сказала, нельзя. Там была кровать на колесиках, на нее положили Дженис, а мама села на откидное сиденье. Отец сел рядом, на второе сиденье. Я махал рукой, но дверь закрыли раньше, чем Дженис успела помахать в ответ. Тетя крепко держала меня за руку. Она запретила мне махать, велела прекратить обращать на себя внимание. А когда Дженис уходила от нас во второй раз, она лежала рядом с мамой на большой кровати в родительской спальне; красная на белой простыне. Отец ее спрятал. Завернул в наволочку. Потом они заметили меня на пороге и выгнали. В тот раз Дженис была гораздо меньше, чем раньше, намного меньше, чем я. Меньше даже, чем новорожденный младенец.

Отца хоронили в среду. Каникулы еще не кончились, и школу пропускать не понадобилось. Мама все время держала меня за руку. Ее рука ужасно дрожала. Потом началась музыка и закрылись шторки, и ей пришлось отпустить меня, чтобы высморкаться. Платок был бумажный, розовый. Она всегда носила бумажный платок в рукаве блузки или кофты. От этого получался комок – как будто у нее с рукой что-то не то. Опухоль какая-нибудь. Маму затрясло очень сильно. Мы сидели в первом ряду, с дядей и тетей. Тетя обнимала маму одной рукой. В церкви пахло полиролью для мебели, свежими цветами и дядиным лосьоном, таким же, как у отца. Я хотел спросить, растут ли после смерти усы, но не стал. В конце ряда оставалось пустое место. Я спросил:

Это для Дженис?

Тетя перегнулась ко мне через маму и прошептала: веди себя прилично. Имей хоть какое-то уважение. Дэннис тоже был на похоронах, в костюме, были и еще какие-то люди из мастерской, с женами. Наружу, на солнечный свет, мама вышла с сигаретой во рту, Дэннис поднес зажигалку, а потом и сам закурил. Он положил руку мне на голову. Рука была тяжелая и жесткая.

В среднюю школу я пошел безотцовщиной.Если кто-нибудь из одноклассников или учителей спрашивал про папу, я говорил, что он был гонщик, мотоциклист, и погиб при аварии или что он утонул в море, в Богнор-Реджис, пытаясь спасти мою сестру. Или делал серьезное лицо, как священник на похоронах, и изрекал: мой отец безвременно покинул наш бренный мир вследствие трагического стечения обстоятельств.

Отец матерился, когда злился, или когда возвращался из паба, или когда ругался с мамой. От него я научился говорить: херня, говно, ублюдок, бля, твою мать. Мне не разрешали ругаться, даже «чертов» сказать было нельзя. За это отец бил меня по ногам, больно. Если я ругался при маме, она грозилась, что расскажет отцу. А после его смерти – когда я был уже слишком большой, чтобы меня бить, – я однажды обозвал ее ужасным, отвратительным словом. Хотел услышать, как оно прозвучит. И увидеть выражение ее лица.