Работа над ошибками

Я посмотрел на нее. Она улыбнулась.

Грегори, никто не посадит тебя в тюрьму, если ты не сдашь «уровень О» по английской литературе.

Улыбка сошла с ее лица.

Меня беспокоит вот это (она показала на сочинение). Ведь это не лень, не дерзость и не вызов. Я права?

Я пожал плечами. Я чертил по парте острием шариковой ручки, продавливая в древесине толстый синий желобок. Я превратил линию в квадрат, квадрат в коробочку, а коробочку в игральную кость.

Я знал, что мисс Макмагон следит за моими действиями.

Ты ведь любишь всякие истории. Тебе нравится придумывать. Твои сочинения обычно… изобретательны.

Н-н.

Но истории, рассказанные кем-то другим, ты не любишь. Что Джейн Остин, что Джордж Элиот, что Диккенс. Тебе не интересно, что они хотят сказать. Я права?

Не знаю.

Но ты любишь книги? Любишь? По-настоящему?

Я люблю их читать.

Но по-настоящему тебя интересуют только твои собственные истории.

Я умею заставлять людей делать всякие вещи. В своих историях.

Что ты имеешь в виду?

Я могу делать людей.

Делать людей?

Да.

Не уверена, что понимаю тебя, Грегори.

Я соединил точки на поверхности игральной кости и начал штриховать грани, но частички дерева налипали на кончик ручки, и она в конце концов перестала писать. Я принялся с силой водить взад-вперед по сочинению, но паста не появлялась, ручка лишь оставляла на листе глубокие зигзагообразные желобки, белые на белом, видимые только в падающем от окна свете. Стоило чуть повернуть голову, и они исчезали.

Можно идти, мисс?

Ты хочешь уйти?

Я затряс головой.

А чего ты хочешь?

Не знаю. Не…

Возьми.

Она протянула мне носовой платок. Мягкий, белый, душистый, отороченный кружевом. С инициалами в углу: «Дж. М.». Платок она прятала в рукаве кофты.

Дженис любила наряжаться в мамины платья, туфли, украшения, краситься ее косметикой. Она размалевывала губы яркой помадой, а веки – густым слоем голубых теней и ковыляла по комнате на высоких каблуках, наступая на полы длинной юбки. Меня она заставляла одеваться в папину одежду. Его грубые пиджаки натирали мне кожу, мои ноги скользили в его пропотевших, вонючих ботинках, я с трудом мог в них ходить. Я должен был говорить низким голосом, кричать на Дженис. Или называть ее «милая». Когда я пытался ее поцеловать, она отталкивала меня с криком: «Дурак, помаду размажешь!» Дженис интересовалась модой. Любила вырезать иллюстрации из маминых почтовых каталогов и парикмахерских журналов и наклеивать их в специальную тетрадку. Мужчины в костюмах, женщины в сверкающих платьях, дети в ярко-красном, зеленом, желтом. Она давала им имена, выдумывала про них всякие истории, которые записывала рядом с наклеенными картинками. Разрешала мне сидеть рядом, но я ни в коем случае не должен был ничего трогать, потому что мальчишки ужасно неуклюжие и руки у них грязные. Мальчишки вечно все портят. Она рассказывала мне свои истории или читала вслух, когда записывала.

На почту я ходил каждый день. Прошло две недели, прежде чем от мисс Макмагон пришел ответ. Конверт был почти невесомый: пара страничек, не больше. Даже не открывая его, я мог точно сказать, что статьи там нет. Письмо я прочел в автобусе. Я перечитывал его много раз.