Работаю актером

В конце концов я убедился, что студии Дикого нет. Но куда идти? Поскольку последнее справочное бюро на моём пути оказалось неподалёку от Малого театра, я направился туда, нашёл Театральное училище имени М. С. Щепкина, узнал, что документы ещё принимают, подал их и стал готовиться к первому туру экзаменов.

Я был, конечно, удивительно наивный юноша. Отправиться в Москву с надеждой поступить в театральное училище и ничего не узнать о нём — это было сверхнаивностью. Правда, уезжал я, как уже говорил, тайно и не мог подробно расспрашивать об этом в театре. Ну а где я мог ещё узнать о студиях и училищах?

Итак, сдав документы, я начал усиленно готовиться. Читать я решил свою студийную работу «Двадцать шесть и одна». Так как работать на квартире я не мог, то отправлялся в глубину Сокольников, где не было людей, и, сидя под какой-нибудь берёзой, готовился к экзаменам. Много часов провёл я в гостеприимных лесах Сокольников. Приходил я туда и окрылённый надеждой и подавленный неопределённостью своего положения. Прятался там от жутковатого одиночества в многолюдном городе.

Знакомых у меня в первые недели не было никого, человек я зажатый, стеснительный. Мама часто говорила обо мне:

«Нашёл — молчит, потерял — молчит». Это шло от застенчивости от внутренней скованности. Я не мог вот так вот вдруг заговорить с кем-то незнакомым и ходил по Москве, произнося только самые необходимые слова: «Пожалуйста, один билет», «Сколько стоит суп?» и т. п. Когда денег не стало совсем и суп покупать было не на что, я молчал уже целыми днями. Моя суровая хозяйка, работавшая на шоколадной фабрике, подкармливала меня в такие дни шоколадным ломом — это крошки, маленькие кусочки шоколада которые она приносила домой. Вот так, питаясь шоколадом и целыми днями ни с кем не разговаривая, с утра я уходил в глубину сокольнических лесов и читал, читал там рассказ «Двадцать шесть и одна» и басню, но какую — сейчас что-то никак не могу вспомнить.

Наконец наступил день первого тура. Я вышел на маленькую сцену училища и начал читать рассказ. Вскоре меня прервали и попросили прочесть басню. Басню прослушали всю. «Спасибо», — сказали мне из тёмного зала, и я вышел в коридор. На следующий день с бьющимся сердцем я подошёл к доске объявлений и с радостью прочёл свою фамилию среди допущенных ко второму туру. С ещё большим воодушевлением принялся я повторять и рассказ и басню. В этот день я ходил среди берёз, полный надежд и веры в себя. Прочёл и на втором туре то же самое, но на следующее утро, прибежав в училище, я уже не увидел себя в списках. К третьему туру меня не допустили. Всё кончено. Что делать? Шёл дождь, тёплый августовский дождь, и под этим тёплым дождём шёл я, не зная куда, шёл, понимая, что что-то нужно делать, но что — я не знал.

Наконец рассудил, что если я пойду к Вере Николаевне Пашенной, которая набирала курс, и всё ей расскажу — и о студии в Омске и о том, что я не просто не принят в Щепкинское училище, но ещё буду выгнан из Омской студии, то она меня поймёт. Целый день я ходил вокруг её дома, так и не решившись зайти. Наверное, я правильно поступил. Где-то в глубине души, несмотря на отчаянность своего положения (так мне тогда казалось), я понимал всю наивность обращения к Пашенной. Есть в человеческих взаимоотношениях, вернее, в человеческих столкновениях такая минута, когда ты, и понимая боль, горе стоящего перед тобой человека и сочувствуя ему, не можешь помочь никак, ничем. Много раз я встречался в жизни с такой злой минутой, и побывал я в эту минуту и с одной и с другой стороны: и ждал помощи и не дождался, и на мою помощь надеялись, а я не мог её оказать. Нет, не то чтобы не хотел, а не мог в силу разных причин и обстоятельств. У французов есть пословица: «Лучше полезная ложь, чем бесполезная правда». Наверное, в каких то обстоятельствах в «полезной лжи» может заключаться человечность.

Но вот в беспощадную минуту лучше правда. Она бьёт больно но она не оставляет бесполезной надежды. Так вот, вероятно правильно колебался, трусил и не пошёл к Пашенной. Наверняка она отказала бы и была бы права.

Но куда идти?

Узнав, что есть городское театральное училище, я отправился, вернее, судорожно туда побежал. Резонно спросить меня, почему я не стал разыскивать вахтанговцев, о которых так много говорили в Омске, о которых складывали сказки? Да вот в том-то и дело, что сказки я слушал, а о том, что у них есть своё училище, узнал только в Москве, и только потому, что, получив отрицательный ответ после прослушивания в городском училище и выйдя на улицы Москвы, потеряв окончательно надежду, втретился нос к носу с ещё одним сбежавшим омским студийцем — Славой Карпанем.