Работорговцы. Русь измочаленная

— Теперь я понимаю, почему их надо уничтожать. — Жёлудь едва сдерживался, чтобы его не вывернуло. — Дух от них… вонький… Может, пойдём отсюда?

— Обожди, ещё дело есть.

Щавель выбрал в углу половицу погнилее, воины отодрали её, выкопали ножами яму. Лузга переложил в неё из котомки увесистые мешочки с деньгами. Закопали, накрыли обратно сырой доской.

— Пошли за хворостом, — постановил командир, обозрев дело рук своих. — Надо этот гадюшник сжечь, чтобы духу от него не осталось. Заодно золото надёжно спрячем, тут никто рыться не осмелится.

— Ты, как раньше, все задачи скопом решаешь, — заметил Лузга, когда Жёлудь поспешил за хворостом на свежий воздух. — Если ты такой многозадачный, может, и Пентиуму молишься?

— Нет, — отрезал Щавель.

— А прежде молился?

— Нет.

— А будешь?

— Если Родина прикажет.

— Уважаю, — только и нашёлся что ответить Лузга.

Глава четырнадцатая, в которой подлый бард Филипп даёт Лихославлю возможность оправдать название

До Лихославля шли по насыпи, в объезд испоганенного Торжка. Пятьдесят пять вёрст одолели за день — отдохнувшие кони бодро тянули телеги. На ночёвку остановились в Калашниково, деревне, живущей с путников. Жиреющей, когда сани катят по зимнику, и скудеющей в тёплую пору непроходимых дорог и судоходных рек.

Неказистый трактир «Треснувшая подкова» вместил под низкие своды поредевший караван. Тридцать три богатыря расселись за отдельные столы. Витязи своими десятками, Карп — с шестёркой обозников, а ватага, к которой изворотливо примкнул бард, отдельно. Только Михан замешкался. Дружинники к себе не приглашали, как, впрочем, и барда, так что парень потянулся за Филиппом, окончательно запутавшись в выборе своих. Поколебавшись, подсел к Жёлудю. Молодой лучник ещё со вчерашнего был непривычно замкнут, будто его коснулась тень, намертво впечатавшаяся в лик отца. Что-то произошло накануне, Михан видел, как Жёлудь тайком отмывал в сарае наконечники стрел. Однако Михану и самому было что скрывать. Он только радовался, что Щавель не прознал о драке в «Исламской сельди». Это обнадёживало: в отряде доносчиков не нашлось.

— Давай колись, — шепнул Михан. — Где был, что делал? Опять кого-то порешил?

Жёлудь покосился испытующе и промолчал. Глаза у него были как у коня, задумчивые, полные затаённых чувств.

— Что за злодейство совместно с Лузгой учинили? — нападал Михан, опасаясь, как бы с него самого не стребовали ответа за вчерашний прожитый день. — Что молчишь, дурило?

— Где уж нам, дуракам, в будний день чай пить, — невпопад ответил Жёлудь, впрочем, так язвительно, что Михан заткнулся. С малолетства знал, что при таком настрое парень ничего не скажет.

Михан состроил равнодушную рожу и склонился к сидящим напротив барду с лепилой. Филипп, которому сия тема оказалась близка и как никому знакома, утверждал, что с похмелья борода и ногти растут лучше, поэтому девкам весьма полезен алкоголь смолоду.

— У крестьян степных краёв, что по Волге, также ногти неимоверно длинные и крепкие. Прямо как у медведя. Происходит то от рытья в земле, богатой известковыми солями, — увлечённо объяснял Альберт Калужский. — Обычные ножницы те когти не берут, приходится кусачками стричь, а то и вовсе о точильный камень спиливать. Такова в тех краях крепость солей земных!

— У мертвецов волосы и ногти тоже растут быстрее, чем у живых, — поделился наблюдениями паскудный бард. — Бывалоча, выкопаешь из могилы сорокадневного мертвеца да поразишься, как вымахали космы да когти, а морда стала сытая, наетая, налитая свежей кровью.

— И чего далее?

— Договоришься с ним как-нибудь.

— Ты ведаешь повадки мёртвых?

— У них такие же заботы, как у живых, — скука, неустроенность, стремление к лучшему. Бывает тяжко мертвецу среди людей не выглядеть лохом и позитивным притворяться, но надо, надо в тред вливаться, скрывая для карьеры стук костей. — Бард профессионально извлёк из памяти подходящую цитату допиндецового менестреля.

Михан придвинулся поближе — интересно было послушать о приключениях мертвеца. Чуткий к вниманию аудитории Филипп расчехлил гусли. Дабы показать командиру, что не зря едет в обозе, бард под завершение обеда, когда достойные мужи насытились и благодарят хозяина громкой отрыжкой, переходя к пользительному для нутряного сала чаю, исполнил песнь о трансильванском упыре Драфе Гракуле, известном в лондонском свете под именем Брэма Стокера.

Поучительная история о судьбе молодого манагера по недвижимости ажно выбила вздох умиления у скупого на чувства Карпа, а Филипп бодро закончил балладу:

Мертвец-молодец
Всех героев съел, подлец!

— Печально, а главное, эффективно, — заметил Щавель и обратился к сыну: — Понимаешь теперь, почему заразу надо в зародыше уничтожать?

— Да, батя, — поделился выстраданными за ночь соображениями парень. — Чтобы в Лондон не попала. А то укоренится там, расцветёт и будет вонять своим ядом.