Работорговцы. Русь измочаленная

— Сам поправится, невелика ценность. — Щавель зацепил носком сапога каблук другого, стал тащить, поморщился, протянул ногу Тавоту. Раб, сидящий возле постели, ловко разул господина, аккуратно поставил сапоги в изножье. — Помрёт, невелика потеря.

— Только польза одна, — угодливо вставил Тавот. — Суммарный интеллект планеты — величина постоянная, а популяция человечества растёт.

— Это что получается, — прокряхтел Альберт Калужский, — люди с каждым днём всё глупеют?

— После БП люди резко поумнели, а теперь наблюдается обратная тенденция. — Учёный раб следил одновременно за собеседником и за своим господином, попутно наблюдая за перемещением по комнате Жёлудя и контролируя реакцию Лузги.

— Чудно, — сказал доктор и нырнул обратно под одеяло.

В отряде, располагавшемся ко сну, стажёр сидел напротив своего десятника.

— Надо тебя в штатную ведомость записать, Михан. — Скворец раскрыл учётную тетрадку, послюнявил шведский чернильный карандаш. — Твоё имя полностью как звучит?

— Медведь, — неохотно выдавил парень. — Медведь, а фамилия Гризли. Мама звала Мишей, но с детства Миханом погоняли.

— Как записывать?

— Записывай Миханом Грызловым. Не хочу иметь с лесом ничего общего. Теперь я житель городской.

— Далеко пойдёшь, — сказал Скворец.

Глава двадцать третья, в которой славный караван переходил границу, углублялся в низовые земли Новгородского княжества, а его руководство преследовало шкурный интерес

Двухголовый идол Гаранта и Супергаранта обозначал границу, по которой от Святой Руси отделяла себя Поганая Русь.

Ступив на другой берег Волги, Карп снял шапку и трижды сплюнул. Караванщик проследил, как с моста съезжает последняя телега, а за ней боевое охранение. После Дубны начинались ничейные земли. Сёла вдоль Великого тракта ещё платили дань светлейшему князю за порядок и стабильность, но молились в них иным богам и жизненный уклад имели свой, заточенный под гнусный ход единства и борьбы властителей Внутримкадья. Что же творилось в деревнях, отдалённых от торговой магистрали, знали только их презренные обитатели. В них махровым цветом цвели мутации, национальная терпимость, комплиментарность, трэш, угар и содомия.

За Волгой, где когда-то было рукотворное море, раскинулась местность холмистая и сухая, с боровыми лесами, испещрёнными вырубками и лесопосадками. Посреди возделанных полей глядели оконцами на дорогу обихоженные деревеньки, живущие чёрт знает с чего. Новгородцы держались настороже, того гляди проявит себя нечистая порода, тогда жди беды. Великий тракт, тянущийся вдоль древнего заиленного канала, был шире, но подраздолбаннее. Последнее объяснялось движением более плотным, чем на участке, опекаемом вехобитами. Подводы, гружённые кожами, брёвнами и всякой всячиной, выезжали с просёлков и устремлялись строго в одном направлении — в Москву. Обратно же лапотники ехали пустые или полупустые, но довольные. На ратную колонну взирали с благодушным любопытством и весело погоняли сытых лошадёнок, давая проезд защитникам.

Ведное, Горицы, Кимры, Дубна, Дмитров. Чем ближе, тем сильнее ощущалось дыхание Москвы. Бабские хари сменяли рожи самок быдла. Порой встречались одухотворённые лица небыдла из числа провинциальной интеллигенции, искажённые духовностью настолько, что хотелось вытянуть из ножен саблю вострую, снести такую голову с плеч и закопать поглубже, дабы не оскверняла окружающий мир.

В Дмитрове раболовецкий караван вольготно разместился на постоялом дворе, да ещё место осталось. Здесь Новгородский тракт переходил в Московское большое кольцо, магистраль Поганой Руси, насыщенную грузоперевозками едва ли менее, чем Водный путь. Везли по нему товары в южные области, недоступные для речного хода. Обратно гнали коней и мулов — крепких, выносливых, работящих как гастарбайтеры. Скованные одной цепью, брели понурые невольники. Ещё не отмеченные клеймом, топали они в работорговый рай, тяжко вздыхая с непривычки. Караваны транспортировали полтавских землекопов и харьковских мастеровых. Дикие казаки гнали на торжище донских девок, крепкозадых, сисястых, с глазами как огонь и косами до земли. Много дают за такую девку и на лицо клейма не кладут, если только не разохотится убегать. А иной хозяин, если из народовольцев или романтиков, так и вовсе не клеймит, живёт, словно с женой. Либералы могут вольную дать и тут же руку и сердце предложат. Сердце девка сожрёт, а руку засушит по старинному рецепту и для разных целей использует. Тут её вяжут по обвинению в колдовстве и выставляют на торги втридорога. Паче чаяния лесным колдунам донская ведьма. Знают: убежать может и убежит, но на родину не вернётся, не примет колдунью родная земля, ибо на Дону сдачи нет — закон таков, согласно которому цветёт в тех краях бизнес с человеческим лицом.