Работы Фрейда по технике психоанализа.

Тот приходит снова. Он продолжает рассказывать свою историю, добавляя все новые и новые детали. Но Балинт все еще не понимает. То, что рассказывает ему другой, вполне правдоподобно, но вместе все эти детали не смотрятся. Нам случается встречать подобного рода случаи, это случаи клинические, им всегда следует уделять большое внимание, и порой они позволяют нам диагносцировать некоторые органические нарушения. Однако тут речь идет совсем о другом. И вот Балинт говорит своему клиенту: "Любопытно, вы рассказываете мне столько интересных вещей, но я, должен вам сказать, я в вашей истории ничего не понимаю". Тогда этот господин расплывается в улыбке: "Вы первый искренний человек, встретившийся мне, ведь все это я рассказывал многим вашим коллегам, которые тут же усматривали здесь признаки интересной, утонченной структуры. Я рассказывал вам все это в качестве испытания, чтобы проверить, являетесь ли вы, как и остальные, шарлатаном и лгуном".

Вы должны были почувствовать, какая гамма отделяет два разных Балинта, Балинта, демонстрирующего нам на доске, каким образом эмоции английских граждан сместились на Britishlion и двух единорогов, и Балинта, проводящего анализ и толково рассказывающего о своем опыте. Можно сказать "Этот господин остается, конечно, в своем праве, но, не правда ли, слишком uneconomic/" He слишком ли длинный обходной маневр?" Это уже заблуждение. Нам не важно, экономично это или нет. Действия этого господина прекрасно соответствует своему регистру, ибо в основе аналитического опыта лежит регистр обманной речи.

Именно речь внедряет в реальность ложь. И как раз благодаря тому, что она вводит то, чего нет, она может также ввести то, что есть. До речи нет ни бытия, ни небытия. Безусловно, все уже здесь, но единственно с речью возникают как те вещи, которые есть (истинны они или ложны — в любом случае они есть), как и те вещи, которых нет. Именно с измерением речи в реальное внедряется истина. До речи нет ни истинного, ни ложного. С речью же вводится истина, но также и ложь, и еще другие регистры. Прежде чем нам сегодня расстаться, разместим эти регистры в своего рода треугольнике, обозначенном тремя вершинами. Тут — ложь. Здесь — обознание, но не ошибка. Я к этому еще вернусь. И что еще? — двусмысленность, на которую по своей природе обречена речь. Ведь акт речи, закладывающий измерение истины, остается таким образом позади, по ту сторону. Речь по самой сути своей является двусмысленной.

Симметричным образом, в реальном образуется дыра, зияние бытия как такового. Всякая попытка постичь понятие бытия приводит нас к убеждению, что понятие бытия столь же непостижимо, как и речь. Ведь бытие, даже сам глагол, существует лишь в регистре речи. Речь внедряет зазор бытия в текстуру реального, одно и другое поддерживают друг друга как противовесы, и представляют точное соответствие друг другу.

Перейдем к другому примеру, сообщенному нам Балинтом и не менее показательному, чем первый пример. Каким образом ему удалось связать их с тем регистром смещения, в котором происходит развертывание переноса? Это уже другая история.

Теперь речь пойдет о прелестной пациентке, чей образ вполне типичен для некоторых английских фильмов — образ боятушки, chatter, пустомели. Она говорит, говорит, говорит, так ничего и не сказав, — вот как проходят сеансы. Прежде чем она попала к Балинту, ее анализом уже долго занимался другой аналитик. Балинт обращает внимание — и пациентка также признает это, — что когда нечто ей неприятно, она реагирует на это рассказывая невесть что.

Когда же происходит решающий поворот? Однажды, после часа утомительной болтовни, chatter, Балинт указывает пальцем на то, чего не хочет сказать пациентка. Она не хотела сказать, что один из ее друзей, врач, написал о ней в рекомендательном письме, что она была лицом совершенно заслуживающим доверия, trustworthy. Это был ключевой момент, начиная с которогоона, совершив поворот, становится способной включиться в анализ. Балинту и в самом деле удается добиться от пациентки признания в главном: она никогда не хотела, чтобы ее рассмаривали как trustworthy, то есть как человека, которого обязывают его слова. Ведь если ее слова будут обязывать ее, ей придется начать работать как раб, вступить в мир труда, то есть мир взрослых согласованных отношений, мир символа и закона.

Это ясно. Она всегда прекрасно понимала различие между тем, как воспринимаются слова ребенка и слова взрослого. Чтобы не быть обязанной, не попасть в мир взрослых, где жизнь человека всегда в большей или меньшей степени сводится к рабству, она болтает так, чтобы ничего не сказать, и на сеансах напускает пыли.

Мы можем прерваться на мгновение и поразмышлять над тем фактом, что ребенок также имеет дар речи. Его речь не пуста. Она так же полна смыслом, как и речь взрослого. Она полна смыслом настолько, что взрослые остаются от нее в восторге: "Как он умен, славный малыш! Вы знаете, что он однажды сказал?" В самом деле — все уже здесь.