Работы о Льве Толстом

Толстой начинает вести дневник в 1846-1847 годах, во время пребывания в Казанском университете. Ему 18 лет — он недавно оторвался от семьи, впереди еще полная неизвестность. Он погружен в размышление и в самосозерцание. Внешние впечатления в дневнике отсутствуют. Все внимание обращено на формулирование мыслей и на установление правил для жизни и работы. Его тон с самого нача­ла — педагогический: «Я стал на ту ступень, на которую я уже давно поставил ногу, но никак не мог перевалить туловище (оттого, должно быть, что не обдумавши подставил левую ногу вместо правой). Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, здесь у меня нет услуги, мне никто не помогает; следовательно, на рассу­док и память ничто постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходи­мо должна развиваться»[26]. Его интересует не отвлеченная философия, а практические результаты: «Легче написать 10 томов философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике»[27]. В связи с этим самое его философствование основано не на стремлении к выработке той или иной научной теории, а на интересе к са­мому процессу мысли, к самым движениям рассудка, идущего по логическим схемам, к самому теоретизированию как методу воспитания рассудка. Не случайно, что первые же опыты его философских размышлений производят впечатление какой-то нарочитой логичности, которой он как бы любуется со стороны. Не слу­чайно и то, что стиль и самые темы этих опытов кажутся почерпнутыми из каких- то старинных учебников или рассуждений: «Уединение для человека, живущего в обществе, равно полезно, как общественность для человека, не живущего в оном. Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, — и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему все в превратном виде, и как уяснится взгляд его на вещи, так, что даже непонятно будет ему, как не видал он всего того прежде. Оставь действовать разум: он укажет тебе на твое назначение, он даст тебе правила, с которыми смело иди в общество. Все, что сообразно с первенствующею способностью человека — разумом, будет равно сообразно со всем, что существует; разум отдельного человека есть часть всего существующего, а часть не может рас­строить порядок целого»[28]. Вопрос о пользе уединения, самый характер афоризмов и поучений — все вызывает в памяти образцы рассуждений XVIII века, эпохи до­верия к разуму и потому эпохи педагогической больше всего. Вспоминается сочи­нение Гарве «Ueber Gesellschaft und Einsamkeit»[29], и кажется, что приведенная ци­тата взята не из дневника Толстого, а из дневника юного Жуковского, когда он в 1805 году переводил Гарве[30].

Как мы убедимся дальше, это напрашивающееся здесь сопоставление с фило­софией XVIII века не случайно — творчество Толстого имеет глубокое и чрезвы­чайно характерное для него родство именно с XVIII веком. Здесь — традиции многих его приемов и форм. В этом смысле показателен самый выбор «Наказа» Екатерины для университетских занятий. Правда, работа над «Наказом» скоро начинает интересовать его больше как выполнение правила («Я читал Наказ Ека­терины, и так как я дал себе, вообще, правило, читая всякое серьезное сочинение, обдумывать его и выписывать из него замечательные мысли, я пишу здесь мое мнение о первых шести главах этого замечательного произведения»[31]), но все же выбор этот не случаен. Философия, опирающаяся на метафизические предпосылки и на ин­туицию, явно чужда ему — он предпочитает стройное течение силлогизмов, пото­му что внимание его направлено не на самую философию, а на метод логизирова­ния.