Рабство и данничество у восточных славян

В Повести временных лет под 996 г. приведен рассказ, правдивость которого едва ли подлежит сомнению. Во всяком случае, С. В. Юшков, один из известных отечественных источниковедов, не сомневался в его достоверности.⁶²⁵ Там читаем: «Живяше же Владимир в страсе божьи. И умножися зело разбоеве, и реша епископи Володимеру: "Се умножишася разбойници, почто не казниши их?". Он же рече им: "Боюся греха". Они же реша ему: "Ты поставлен еси от бога на казнь злым, а добрым на милованье. Достоить ти казнити разбойника, но со испытом". Володимер же отверг виры, на-ча казнити разбойникы... ».⁶²⁶ Из слов летописца можно заключить, что «разбойницы умножишася» из-за кротости Владимира, жившего в «страсе божьи» и потому не подвергавшего разбойников казни. Такая, сугубо нравственная, мотивация умножения разбоев теряет право на исключительность при сопоставлении с известиями поздних летописцев, дополняющих автора Повести временных лет.

Составитель Никоновской летописи сообщает: «Ненавидяй же добра диавол сотвори в людех лукавство, и браг брата и друг друга лихоимъствоваша, и сице умнокашеся разбои в земле Русстей. И събрашася епископи и старци митрополиту глаголюще: "яко сын твой, князь Володимер, в велице кротости и тихости бе, и разбойники опустеша землю, и ты что о сем мыслиши?" И рече им митрополит: "идите и рците ему, да воспрещаеть злым Да казнит разбойники, по божественному закону, со испытанием и разсмотрением...». Епископы передали Владимиру наставления митрополита, и князь «подвязашеся на лукавыя и злыа, с расмотрением и великим испытанием».⁶²⁷

Никоновская летопись рассказывает и о том, как «изымаша хитростию некоею славного разбойника, нарицаемаго Могута; и егда ста пред Владимиром, въскрича зело, и многы слезы испущая из очию, сице глаголя: "по-ручника ти по себе даю, о Владимире, Господа Бога и пречистую его Матерь Богородицу, яко отныне никакоже не сътворю зла пред Богом и пред человеки, но да буду в покаянии вся дни живота моего". Слышав же сиа Владимер, умилися душею и сердцем, и посла его ко отцу своему, митрополиту Ивану, да пребываеть никогдаже исходе из дому его. Могут же заповедь храня, никакоже исхожаше от дому митрополичи, и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и провидев свою смерть, с миром почи о Господе».⁶²⁸ Датированная 1008 г., или двенадцатью годами позже цитированного выше известия Повести временных лет, запись о «славном разбойнике» Могуте, личности, скорее всего, легендарной,⁶²⁹ примечательна для нас не столько как изображение конкретного эпизода, взятого из жизни времен Владимира, сколько в качестве отражения общей «криминогенной» обстановки на Руси конца X —начала XI в.

По справедливому замечанию Д. С. Лихачева, рассказ о разбоях «передан в Никоновской летописи с большими подробностями, чем в Лаврентьевской и др.».⁶³⁰ Он, в частности, содержит весьма ценное свидетельство, которое позволяет понять, что причиной роста разбойных преступлений стали не только «кротость и тихость» Владимира, создававшие для разбойников атмосферу вседозволенности и безнаказанности. Благоприятной почвой для разбоев оказались социальные противоречия, вызванные «лихоимством», творящим взаимную среди людей злобу, зависть и ненависть. Этот штрих позднего летописца, характеризующий источник умножения разбоев при Владимире с точки зрения социальной, не получил, к сожалению, должного развития в дореволюционной историографии. И уже В. Н. Татищев, подобно автору Повести временных лет, объясняет рост разбоев мягкосердечием Владимира, живущего во страхе божьем: «Владимир как жил в законе и страхе божии, ослабел в наказании злодеев по законам, поставляя казнь достойную за грех, и чрез сие умножились разбои повсюду и грабительства».⁶³¹ Ту же идею проводил и Н. М. Карамзин, говоря о милосердии князя, который «щадил жизнь самых убийц и наказывал их только Вирою, или денежною пенею: число преступников умножилось, и дерзость их ужасала добрых, спокойных граждан».⁶³² Согласно Н. М. Карамзину, «под разбоем разумели в то время убийство».⁶³³