Рабы Лаомедонта

Эак почувствовал, как в горле пересохло, и он сделал длинный глоток вина. Он видел, как стрелы Аполлона выкашивают целые города, превращая дворцы в гробницы. Он робел перед силой Посейдона, чья милость быстро сменялась гневом. Как же может этот смертный человек говорить, что сами Великие строят ему стены да пасут стада?

Лаомедонт смотрел на побледневшего Эака хитрыми глазами.

– Вижу, ты не веришь мне, благородный Эак?

– От чего же… не… не верить… – голос не слушался. Вновь стояли перед глазами жуткие картины поветрия, уносившего жизни самых близких, самых дорогих, пока на острове не остался лишь один – он, маленький мальчик, со слезами проклинавший божественный ихор в своих жилах, что не дал ему тоже умереть от стрелы Аполлона.

Вино внезапно ударило в голову. Захотелось выйти на воздух из душного, пропахшего вином, потом и благовониями зала. Звёздную мантию Никты он сейчас предпочёл бы всем сокровищам Трои. Лаомедонт еще что-то говорил, и когда он пригласил гостя выйти на улицу, чтобы в чем-то убедиться, юный князь со скрытой радостью кивнул.

Ночь принесла на Троаду легкую прохладу. Кричали постанывая горлицы, напоминая родную Эгину. Взошла тонкорогая луна, освещая холодным светом грандиозную стройку. Эак с наслаждением вдохнул морской воздух. Как бы он не пытался притворяться знатным Эгинским князем, он никогда не привыкнет к духоте и тесноте каменных талосов, которые люди называют дворцами!

Несмотря на ночную пору, на стене кипела работа – один из рабов трудился не покладая рук. Эак невольно восхитился силой одинокого строителя – он не напрягаясь взваливал на плечи огромные камни, которые можно было поднять лишь втроём, грузил их на лебедку, поднимал на головокружительную высоту, и, закрепив трос, сам взлетал по строительным лесам с ловкостью белки, там споро месил раствор, лил его на камни, снова поднимал и совершенно бесшумно укладывал камни возводя стену все выше и выше.

– Ты заставляешь рабов работать даже ночью, царь?

– Только этого раба. Второго ночью даже гнев Зевса не может заставить работать – божество солнца, что поделать.

Эак посмотрел на Лаомедонта, пытаясь понять, лукавит ли царь Трои. Кроме невероятной силы, человек, возводивший стену, был, пожалуй, выше любого, кого знал Эак. В свете луны было заметно, что его кожа бела, как молоко, а волосы, остриженные, как у всех рабов, и перехваченые кожанным ремешком, черны, как ночь. Раб уложил очередной камень и, выпрямившись во весь свой немаленький рост, посмотрел на царя и его гостя, наблюдающих за ним. Этот взгляд Эак заполнил на всю жизнь. Сомнений, что стены Трои строит лично Посейдон, у него больше не возникало.

– Но как… Почему? – Эак растерянно посмотрел на царя.

– Гера востала против Зевса, а Посейдон с Аполлоном её поддержали. Только вот Зевс оказался сильнее и хитрее. Геру он сурово наказал, – не спрашивай как, я не знаю, и знать не хочу, – а вот этого и Аполлона послал ко мне служить до тех пор, пока я не освобожу их, заплатив за работу. И надо сказать это самые прилежные рабы из всех – они не устают, не нуждаются в пище, лишь иногда пьют воду, невероятно сильны, аккуратны и проворны, – на губах Лаомедонта расплылась липкая ухмылка.

Позже, ворочась ночью в постели, Эак никак не мог уснуть. Перед глазами стоял облик Посейдона с остриженными по-рабски черными волосами. Вопросы разрывали отравленную хмелем голову: почему Зевс отдал своих старшего брата и любимого сына в рабы этому порочному человеку, который замыслил что-то недоброе? А ведь отдай Зевс их в рабство ему, своему преданному сыну Эаку…

– …Ты бы окружил нас почетом, сам бы нам служил и освободил бы на третий день, – ласково произнёс из темноты мягкий голос прямо над головой.

Эак вскочил было, но сильные руки вновь уложили его в кровать, и пылающих висков коснулись прохладные пальцы, принося облегчение.

– Да, братик, для неискушенного зелье Диониса подобно яду.

Братик. Хмельной рассудок запоздало сообразил, кто сидит рядом с ним и помогает справиться с первым в жизни похмельем. К горлу подступила тошнота, снова вспомнились пустые улицы города и тела мёртвых людей в каждом доме, куда бы ни пришёл маленький плачущий мальчик. А прохладные пальцы поглаживали его виски, гася тупую монотонную боль и проясняя разум.

– Отец хотел наказать нас как можно строже за то, что мы поддержали Геру и за те несколько часов унижения и бессилья, которым мы его подвергли. Честно говоря, я готовился к долгим векам в Тартаре, но вместо этого он отправил нас с дядей служить самому порочному из царей. Порой я начинаю думать, уж лучше Таратар, там мы хотябы остались бы со своей гордостью. Как ты, братик? Похмелье больше не мучает?