Рабы Парижа

Возле дивана, лицом к окну стоял мольберт с начатым портретом, наполовину задернутым зеленой тафтой, а перед мольбертом с кистью и палитрой в руках стоял сам Андре.

Превосходно сложенный высокий, с коротко остриженными волосами, черноглазый и черноволосый, с очень смуглой кожей, в сравнении с Полем он, конечно, проигрывал, но зато в чертах его лица читалось то, чего недоставало Полю — огромная сила воли. Встретив это лицо, не скоро забудешь его. В нем было то, что редко встречается в среде художников — естественность и простота манер, аккуратная строгость, даже некоторая изысканность костюма.

При виде Поля он отложил в сторону палитру и краски и, сделав несколько шагов навстречу, радушно протянул ему руку.

— А, наконец-то! — пробасил он, — что это вас так давно не видно нигде?

Столь дружеская встреча несколько смутила нового ученика школы Маскаро, и он поспешно ответил:

— Так ведь все неудачи были, заботы…

— А Роза? Надеюсь, о ней вы сообщите более приятные вести? Что она, все такая же хорошенькая?

— Такая же, — рассеянно отвечал Поль. — Вы меня извините за то, что я с таким опозданием пришел заплатить вам свой долг…

Художник беспечно махнул рукой:

— Стоит ли говорить о таких пустяках! Будьте, пожалуйста, без церемоний, и, если для вас это обременительно, то я могу подождать.

Эта простая дружеская фраза показалась Полю обидной, он почему-то услышал в ней не дружеское участие, а оскорбительное сострадание к его бедственному положению, но главное — эта фраза служила очень удобным поводом для рассказа о том, что прямо-таки рвалось наружу из Поля.

— О, в настоящее время, — начал он тоном заправского фата, — для меня это не обременительно. Правда, одно время мне было очень тяжело, но сейчас я получил место на двенадцать тысяч в год!

Он воображал, что такая цифра непременно ошеломит бедного художника, вызовет у него восклицания зависти и изумления, но, не встретив с его стороны ничего подобного, добавил:

— В мои годы — это недурно.

— По-моему, так даже превосходно! Но в чем же состоят ваши обязанности, надеюсь, это не секрет? — самым обычным тоном осведомился художник.

Но Поль счел такую обыденность тона желанием чуть ли не унизить его.

— Работаю, — ответил он, откидываясь на спинку предложенного ему стула.

При этом выражение его голоса было настолько странным, что Андре взглянул на него с удивлениемт

— Я тоже довольно редко сижу сложа руки, — произнес он, — а между тем…

— Да, но вы совсем другое дело! Я, я обязан работать в два раза больше других, так как у меня нет никого, кто бы позаботился о моем будущем, я не имею ни родственников, ни друзей-покровителей.

Неблагодарный, он уже забыл о господине Маскаро, столь много сделавшем для его будущего…

В конце концов художник, видя, что глупости и хвастовству его приятеля конца не будет, явно стал над ним подсмеиваться.

— Ей-Богу, забавно! — проговорил он, — вы, кажется, вообразили себе, что совет воспитательных домов может выпускать заодно с воспитанниками и кучу необходимых для них покровителей!

При этом вопросе Поль окончательно счел себя оскорбленным.

— Как вы изволили выразиться, сударь?

— Точно и ясно, мне кажется, и прибавлю к этому, что подчас эта подробность бывает весьма прискорбна для нашего брата. Я, по крайней мере, испытал это на себе, да и многие из моих товарищей тоже…

— Как, милостивый государь, вы откровенно сознаетесь, что…

— Что я сын Вандомского воспитательного дома, — с комическим горем подхватил Андре, — да, сознаюсь, что же в этом ужасного? Я оставил там по себе прескверную память, как самый отъявленный шалун из всех мальчишек… Все мы немало испытали в этой жизни. Я, однако же, удивлен, что вы ничего не знали об этом факте моей биографии. Хотите, я расскажу вам пару эпизодов из моей жизни, может быть, вам они пригодятся как наглядный пример, а мне не так скучно будет работать…

— Я весь внимание, — отвечал Поль, так и не решив, продолжать ли ему обижаться.

— Видите ли, до двенадцати лет я чувствовал себя абсолютно счастливым: днем развлекался в громадном саду в Лувре, выполняя посильные детские работы, а по вечерам изводил огромное количество бумаги, желая написать и нарисовать что-нибудь совершенно чудесное. Я с самого раннего детства хотел стать художником. Профессор мой — одна сестра милосердия, занимавшая в моем отделении должность преподавателя живописи, всегда приходила в восторг от моих талантов. Но, увы, ничто не вечно под луной… Мое блаженство продолжалось только до двенадцати лет… Едва минуло мне двенадцать, как наша директриса решила отдать меня в ученики кожевнику.

Поль собрался было закурить. Очень внимательно, впрочем, слушая историю детства своего приятеля, он потянулся, чтобы достать спички, но Андре поспешно остановил его:

— Вы меня очень обяжете, если не будете курить, — с вежливой бесцеремонностью произнес он.

— Хорошо, — отвечал Поль, — только продолжайте свой рассказ.