Рад, почти счастлив…

Бэлка сняла свою полудетскую куртку и осталась в чёрной водолазке, обтачивающей подбородок. Внимательно глядел Иван на светлое, взволнованное лицо человека, который был когда-то готов разделить с ним жизнь: вот она, Бэлка! Камень сказочного благородства, прекрасный горный осколок, со своими планетарными тайнами, но не умеющий ни течь, ни гнуться.

Ивану хотелось оживить её бледность, дать ей в руки маки. Собираясь на встречу, он думал о цветах, но дарить букет показалось ему неловко, даже пошло. Зато теперь его осенило: надо было принести ей из дому чудную белую герань, всю в цвету.

Под лепет радио, заслонённые этим звуком, как ширмой, они продолжили прерванный разговор. Просто и кратко, не напуская никаких тайн, Бэлла пересказывала Ивану своё житьё-бытьё.

– Я снимаю квартиру возле большого парка, – говорила она. – У меня холостяцкий быт, но всё удобно, всё даже с маленьким шиком. Иногда приезжает подруга из Москвы. Больше никого не бывает. Я теперь очень тихо живу.

Иван кивнул согласно. По земным меркам за ошибки юности с них взяли немного, но достаточно, чтобы оба перестали суетиться по пустякам.

– Почему ты не хочешь вернуться? Всё-таки у тебя здесь Костя, родители, – спросил он, но не так, как Андрея, без укора, напротив, желая услышать надёжное оправдание.

– Видишь ли, – отвечала Бэлла. – Мама – вся в прошлом. Собирает какие-то воспоминания, историю семьи. Как я её оттуда вырву? Зимой гостила у меня две недели – и вся извелась. Ей всё хотелось в Москву семидесятых. Понимаешь – не просто в Москву! Так что, мама живёт прошлым. А Костька живёт будущим, и я ему нужнее в Европе – может, ещё учиться ко мне приедет. А, кроме того – деньги. Я ведь не одна, на мне вся компания. Там всё-таки больше можно заработать, чем здесь…

– Зато здесь вы были бы вместе, – сказал Иван.

– А это пока никому не нужно, – возразила Бэлла. – Можно, конечно, искусственно подогревать своё гнездо, устраивать чаепития. Только зачем? Ещё успеем. Мама состарится, Костька перегорит, что при его темпераменте неизбежно – вот тогда вернусь. Ты не сомневайся – я вернусь, когда придёт время.

Иван не сомневался. Горестного практицизма Оли не было в Бэлке. Она летала выше и видела ясно, как следует поступать.

– Я даже и сейчас могу остаться, – вдруг произнесла она. – Если Костя или мама попросят. Работа, Европа, перспективы – это всё такая игра! Неужели я из-за бирюлек брошу живого человека? Если только хоть кому-то буду нужна…

Она вздохнула прерывисто, точно, как Костя в пору невзгод, и закурила.

«Ну вот, и у Бэлки ничего нового», – про себя подытожил Иван. И снова, уже не в первый раз, почувствовал, что с ростом души отличительные черты, изюминки характера, всё более стираются в человеке, он становится проще и обобщённей, и больше пропитывается вечными истинами. На непосвящённый взгляд может даже показаться, что он скучнеет, тогда как в его простоте – не пресность, но соль.

– Бросай курить! Я бросил – очень нетрудно! – сказал Иван.

– Да. Хорошо, – сразу отозвалась Бэлка. – Попробую, – и потушила сигарету. – Я и сама хотела – но меня никто не просил. Если тебя просят – это намного легче, чем просто самой для себя. Так ведь?

Она взяла со стола почти полную пачку сигарет и, чуть смяв её в кулаке, положила в пепельницу, поверх окурка.

Иван не удивился. Бедная Бэлка! – думал он. – Какая бессмысленная это свобода – когда человека никто не просит вернуться, и не просит бросать курить. И какая же радость, когда кто-нибудь, наконец, его этой свободы лишает!

И тут же он почувствовал, что острое и доброе чувство, которое было у него к Бэлле, не сгинуло никуда, а спокойно теперь просыпается, расправляет плечи.

– Рада и не рада, что мы встретились, – сказала она. – Я, по правде сказать, очень тоскую. Я позвала бы тебя с собой. Или даже сама осталась. Но у тебя дела и долг, так ведь?

Эти слова она произнесла спокойно и искренне, безо всякой игры, и сразу, чтобы паузой не вынуждать Ивана к ответу, принялась рассказывать о студенте, на днях притащившем ей свой перевод Лермонтовского «Паруса» – крик измученной благополучием австрийской души.

Иван слушал, и большая нежность поднималась в нём, отряхивала долгую дрёму. Он чувствовал, как славно было бы снова попасть в Бэлкины руки. Она использовала бы свою любовь, как прибор навигации, и нашла бы им на двоих дом, дорогу и дело – точно под ритм сердец. Это был бы союз двух людей, бесконечно бережных к своему совместному бытию. Не жирное, избыточное блаженство, но ветерок счастья.

Иван знал, что всё поправимо между людьми, пока они живы. Тот давний, неудавшийся опыт его не расстраивал, наоборот, он видел в нём необходимую ступеньку. Сию минуту, не поднимаясь из-за столика, он мог бы взять и исправить жизнь. Но не имел возможности свободно распорядиться собою. Во-первых, у него была Оля. Не то чтобы Иван чувствовал на себе обязательства, но устроить свою жизнь прежде, чем она устроит свою, казалось ему вероломством. Во-вторых, бабушка с дедушкой нуждались в его полной осёдлости, тогда как Бэлла – существо перелётное.