Ради любви

Она больше никогда не услышит папин голос, не увидит одобрения в его ласковых глазах от гордости за то, что его дочь так вкусно готовит, так умело вышивает, за все ее любимые занятия. Он больше не шепнет с наивной радостью, которая трогала Одри до глубины души, что его дочери, как две стороны чудесной, бесценной монеты, необходимые друг другу и дополняющие друг друга своей несхожестью. Она никогда уже не услышит его ободряющих слов о том, что однажды Джиллиан будет нуждаться в ее мягкости точно так же, как Одри нуждается в ее силе. Она знала, что он говорил искренне, от всего сердца, хотя сама часто сетовала на судьбу за то, что выросла робкой, нерешительной, а не такой бесстрашной и смелой, как Джиллиан.

Но отец скончался. После его смерти они потеряли все. Их скромный дом и имущество были описаны за долги. Им удалось спасти от описи только свои скромные личные сбережения. То были черные дни, полные горя и отчаяния.

Однако даже в самые тяжелые минуты Одри никогда… да, никогда не думала, что, потеряв все, они с Джиллиан также потеряли и свою свободу.

Внезапно шум над головой резко усилился и отвлек Одри от невеселых мыслей. Топот ног, громкие, сердитые голоса, протестующий скрип корпуса судна и, наконец, скрежет железа о дерево при подъеме якоря.

Сейчас они отплывут! Запаниковавшая Одри неожиданно осевшим, слабым голосом окликнула сестру:

— Джиллиан…

Та мгновенно повернулась к ней. Выражение ее лица было невеселым, но никаких следов страха на нем не было.

— Что случилось, Одри?

— Этот шум…

К ее изумлению, Джиллиан улыбнулась. Одри чистосердечно призналась себе, что улыбка у ее сестры просто замечательная. Несмотря на их удивительное сходство, она отдавала себе отчет в том, что ей до сестры далеко.

— Кажется, мы отплываем, Одри. Так что приободрись. Чем раньше мы отправимся, тем раньше прибудем на место и тем раньше начнем приближаться к свободе.

— Но, Джиллиан, четыре года… — срок ссылки, назначенный им в уплату долгов отца, тянулся перед глазами Одри, подобно дороге без начала и конца. — Четыре года — это же немыслимо долго!

— Они будут долгими, если мы позволим им тянуться бесконечно, Одри.

— Ну а этот страшный человек… — голос Одри упал до еле слышного шепота при одной только мысли о Джоне Барретте, — Ты же слышала, что он сказал. Я ужасно его боюсь. — Глаза Джиллиан вспыхнули, лицо посуровело.

— Он может запугать тебя, только если ты позволишь себе испугаться. Не переживай. Мы сделаем так, чтобы это время прошло быстрее.

Одри вдруг стало стыдно. Непроизвольно подражая сестре, она решительно подняла голову и выставила вперед подбородок. И тут же горько призналась себе, что, как бы она ни старалась походить на сестру, отваги Джиллиан ей просто не дано.

Наградой Одри стала еще одна мягкая улыбка Джиллиан, и на какой-то миг девушка почувствовала облегчение.

Джон Барретт громко и сердито протопал по коридору до своей каюты и раздраженно пнул ногой дверь. Дверь с треском распахнулась, и суперкарго встал на пороге, шумно дыша и пытаясь утихомирить кипевшую в нем ярость.

Он с отвращением оглядел тесную каюту. Такой закуток для человека его положения! Стол, стул, умывальник, маленькая пузатая печурка, узкая койка, над которой висела масляная лампа. Света, как он сразу же увидел, не хватит даже для этого крохотного помещения. Он вспомнил капитанскую каюту, по сравнению с этой просто необъятную, и его лицо перекосилось от злобы.

Мгновение спустя, заметив, что, как он и распорядился, багаж его принесен и аккуратно поставлен около стены, Барретт чопорно кивнул головой: хорошо хоть так!

Губы Барретта тронула жестокая улыбка. С другой-то стороны, охранники, что плывут сейчас с ним, почти все работали на ту же компанию, что и он. Большинство из них служили под его началом и раньше. Так что они отлично знали, чего ждать в том случае, если его распоряжения не будут выполнены точно и в срок.

Улыбка Барретта поблекла, когда он вновь взглянул на узкую койку, где ему предстояло спать все восемь недель плавания. Перед глазами снова встали ангельские черты белокурой шлюшки, и начавшее было возвращаться спокойствие вмиг испарилось.

Значит, он ей отвратителен? Сукина тварь!

Шагнув в каюту, Барретт, не оборачиваясь, ногой захлопнул дверь. Потом рывком поднял с пола и взгромоздил на стол кожаный саквояж, открыл его, вытащил замызганную папку и принялся перебирать лежавшие в ней бумаги. В спешке он то и дело сбивался и крыл последними словами все на свете. Наконец нужный документ был обнаружен, и Барретт поднес его ближе к свету.

Стерва сказала, что ее зовут Джиллиан Харкорт Хейг.

Барретт по-звериному оскалился, открыв крупные пожелтевшие зубы. Он не забудет, каким тоном она произнесла свое имя — будто особа королевских кровей, а он всего лишь грязь у нее под ногами!