Ради милости короля

– Она расстроится, я знаю, – раскинул руки Генрих, – но ничего не поделаешь. У нее слишком нежное сердце, и я позволил ее привязанности к сыну чрезмерно укорениться. Надо было отдать его кормилице сразу после рождения. – Он пожал плечами, как бы стряхивая то, что его беспокоило. – Разумеется, она поплачет по нему, словно корова по теленку, милорд Биго, но отвлечется на супружеское ложе, а вскоре и на ваших наследников. Полагаю, вы не станете медлить с исполнением приятного долга и найдете ее прелестной и покорной любовницей, – добавил он с насмешливым блеском в глазах.

Роджеру хотелось схватить Генриха за горло и заставить замолчать.

– Только крестьянки растят детей сами. Вы с Идой начнете жизнь заново. Пусть все останется в прошлом. Когда-нибудь она увидит сына при дворе.

«Чтобы натереть кровоточащую рану солью и удесятерить боль», – подумал Роджер.

– Кроме того, – продолжил Генрих, – я привязался к пареньку, и вряд ли у меня будут другие дети. Я зачал его и вправе распоряжаться его будущим, как считаю нужным. Он мой, он порождение моих чресл. Его мать была всего лишь сосудом.

Роджер сумел проглотить ответ, который разрушил бы его шансы вернуть графство и отстроить Фрамлингем, но непроизнесенные слова оставили кислый привкус во рту.

– У вас есть бастарды, Биго? – лукаво посмотрел на него Генрих.

– Нет, сир.

Генрих провел языком по зубам:

– Что ж, по крайней мере, вам известно, что ваша будущая жена не бесплодна и способна рожать сыновей.

Его слова могли быть как простым прагматичным замечанием, так и язвительным намеком на то, что Генрих доказал свою мужественность, став отцом сына Иды, и, если возникнут какие-то трудности, причиной будет семя Фрамлингема. Роджер сдерживался изо всех сил, напоминая себе, что ему подарили три поместья и простили немалый долг и что у всего есть цена.

– Я отдам приказ завтра, когда разберусь с вашими грамотами и долгом.

– А Ида?

– Я скажу ей сейчас. – С этими словами Генрих отпустил его.

Роджер покинул королевскую спальню с камнем на сердце, и грамоты в его руке казались свинцовыми. Он был не в силах изменить королевское решение оставить ребенка при дворе. В глазах Генриха он видел решимость, вступить с ним в спор – только ухудшить свое положение и положение Иды, поскольку одержать верх они не смогут. Она будет в отчаянии, и это омрачит их брак еще до того, как он будет заключен. Роджеру подумалось, что отец был не так уж и не прав, враждуя с короной. Сколько соломинок можно навалить на верблюда, прежде чем его спина сломается?

* * *

Ида наблюдала, как Уильям играет с новой деревянной лошадкой, скачет по лежащей на полу овечьей шкуре. Кровь застыла в жилах у матери, и ледяной осколок пронзил сердце. Она чувствовала одновременно онемение и боль, неверие человека, получившего смертельную рану.

Вчера вечером к ней пришел один из капелланов Генриха – даже не сам король – и сообщил, что, когда она выйдет замуж, ее сын останется при дворе. Генрих не мог так поступить с ней, но поступил – подарил ей весь мир, но тут же разрушил его единственным приказом. Завтра утром Ида должна выехать из Вудстока, она будет жить в поместье своего брата во Фламстеде. До свадьбы опека над ней переходит к семье. А Уильям останется здесь.

– Смотри, мама, лошадка. – Малыш подошел, чтобы похвастаться игрушкой, и засмеялся, показав два ряда идеальных молочных зубов.

Ида подхватила его на руки и крепко прижала к себе, как будто могла втянуть его обратно в свое тело и разморозить кровь в жилах. О боже, о боже! Она не в состоянии его отпустить. Это все равно что нанести себе неисцелимую рану. Роджер может стать ее мужем, она может испытывать к нему чувства, которые раньше ни к кому не испытывала… но она носила Уильяма в своей утробе, ощущала, как он пинается и ворочается, когда прикладывала ладонь к животу. Заключив брак, они с Роджером станут единой плотью, но связь на словах не то же, что связь через пуповину. При этой мысли пришла боль почти такая же, как при схватках.

Ида ослабила объятия, и Уильям, возмущенно вереща, принялся извиваться в ее руках. Она отпустила сына, и тот затопал к остальным игрушечным животным, чтобы выстроить их в одну линию. Его волосы блестели, как темная вода. При виде его мягкого профиля, смоляных ресниц, нежной складки губ боль усилилась, и Ида согнулась пополам, держась за живот. Горе резало, рубило и рвало, и рыдания исходили из самой глубины ее сердца.

– Ну хватит, хватит, милая! – Годьерна принесла отвар, поставила исходящую паром кружку и поспешила заключить Иду в материнские объятия.

С деревянной игрушкой в каждой руке Уильям побежал хвастаться другой даме.

– Не терзайте себя, душенька. Вы будете видеть его, приезжая ко двору. Вам никто не запретит посещать детскую.

– Но он больше не будет моим! – выдохнула Ида, содрогаясь. – Другие будут целовать и обнимать его и утешать в горестях. Другие будут видеть, как он меняется и растет, и рукоплескать его достижениям. Меня лишат всего этого, а ведь я привязана к нему как никто.

Годьерна похлопала Иду по спине.