Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

«Да, писал я резко. Статья «Наши благотворители» нашумела». Сергей пощипал подбородок, вспоминая. «Во второй статье я еще резче отбрил благотворителей. А ведь среди них есть весьма влиятельные люди. Кто-нибудь пожаловался в жандармерию и — готово! Им ничего не стоит запрятать «неугодного» в тюрьму...»

Совсем рассвело. Узенький луч солнца пробился в камеру, а Костриков все ходил и думал, пытаясь догадаться, за что его «замели», и подготовить себя к отпору.

Вдруг мысли перенеслись к Марусе. Сердце заколотилось сильней. «Только начала складываться жизнь — и вдруг... Бедная, бедная Маруся. Наверное, уже знает все. Наверное, и у нее был обыск... Меня, очевидно, загонят в Сибирь... Что будет с ней? Как отнесутся в редакции?..»

Заскрежетал засов.

— Завтракать! — крикнул надзиратель и поставил на столик миску с похлебкой.

2

Прошла неделя, а Кострикова не вызывали на допрос и не выпускали на прогулки. На обходе он заявил протест смотрителю.

— Не волнуйтесь, вызовут! — сухо сказал смотритель и, передав заявление сопровождавшему его старшему надзирателю, вышел из камеры.

Сегодня опять не пустили на прогулку. Костриков подошел к двери, застучал кулаками.

— Чего надоть? — через «волчок» спросил надзиратель.

— На прогулку хочу.

— Не приказано выпущать.

— Это незаконно! — крикнул Костриков и забил в дверь каблуком.

— Чего буйствуешь? — послышался грубый голос старшего надзирателя.

— На прогулку прошусь.

— Прогулки отменены. Не до вас! — послышалось в ответ, и щелкнула задвижка «волчка».

Но перед обедом надзиратель сам вошел к Кострикову:

— Получайте передачу.

В хозяйственной сумке оказались фрукты, сахар, колбаса и записка. «Наверное, Серебренниковы», — подумал он и развернул записку. В ней было несколько слов:

«Сережа, дорогой, не волнуйся. Думают, что это недоразумение. Жду. Надеюсь на скорую встречу. Маруся».

Сергей еще раз пробежал записку, и глаза его радостно заблестели.

«Маруся! Как хорошо! Она не испугалась и даже успокаивает меня. Значит, я не одинок. И она по-прежнему со мной».

Сергей выложил гостинцы на кровать, найдя в кармане бумагу и огрызок карандаша, написал несколько бодрых строк и постучал в дверь...

Остаток дня он провел в приподнятом настроении, попросил, чтобы ему принесли из библиотеки что-нибудь почитать, и после ужина сразу же лег спать.

Ночью раздались громкие металлические удары, повторенные эхом. Сергей прислушался. Удары раздавались гулко в пустынном колодце тюремного двоpa.

 Он вскочил, накинул одеяло и подошел к окну, привстал на цыпочки и увидел: во дворе устанавливали эшафот...

Сергея словно окунули в ледяную воду. Все тело охватил озноб, он услышал, как дробно стучали зубы. Плотней закутался в одеяло, стараясь не думать о том, что происходило во дворе. Но стук молотков и покрикивания надзирателей не давали отвлечься.

«Я должен взять себя в руки и увидеть все, что там происходит. Я должен научиться побеждать страх».

Он вскочил, свернул тощий матрац, положил его на пол у окна и, встав на него, замер, наблюдая страшное зрелище. Прошел час, а может, и больше. Потрясенный, он сел к столу и записал все, что увидел:

«За стеной раздался специфический стук топора: делают эшафот... В тюрьме тихо, как на кладбище, но многие не спят — чуткое ухо заживо погребенных ясно различает удары, слышит шаги приближающейся смерти — и, затаив дыхание, ждут ужасной развязки».

Он посидел, вспоминая, преодолел озноб и опять стал писать:

«...Во дворе раздался резкий звон кандалов. Ведут... разговоры смолкли: толпившиеся перед окном надзиратели прижались к стене, чтобы дать дорогу совершающему свой последний путь осужденному. Лязг цепей усиливается... Палач бросил папироску, поправил свою черную маску (он не дерзает открыть свое нечеловеческое лицо) и принял позу ожидающего... И как бы навстречу к нему надзиратели поспешно ведут обреченного на казнь. Несчастный едва успевает за ними передвигать ноги. Маленький, невзрачный чиновник открывает портфель, вынимает лист бумаги. Среди мертвой тишины раздается команда: «Смирно!» Надзиратели становятся во фронт. «По указу его императорского величества временный военный суд...» — быстро читает невзрачный чиновник.

— Не желаешь ли исповедаться? — спрашивает осужденного руководящий казнью представитель полиции.

— Да, хочу, — равнодушным тоном отвечает жертва военной юстиции.

— Может быть, скажешь что-нибудь касающееся твоего дела? — спрашивает полицмейстер.

— Нет, ничего, — тем же равнодушным тоном отвечает осужденный. — Я хочу только попросить: у меня в N-ской тюрьме осталось шесть рублей денег, так нельзя ли их переслать домой, а то они пропадут.

— Хорошо, перешлем. Сбивайте кандалы!»

Костриков выпрямляется, смотрит куда-то вверх и спрашивает сам себя: «Что это? Совершенная духовная смерть прежде смерти физической?..»

Он поднимается в изнеможении и идет к окну. Двор опустел, а труп казненного все еще висит на веревке...

«Оставили, чтобы запугать арестованных. Нет, господа жандармы, Россию, ее народ, ее революционеров не запугаете виселицами. Нет, не запугаете!..»

3