Ради семьи

И, энергично взяв под руку Вершинину, Ия вывела ее из кружка толпившихся воспитанниц и повела в коридор.

Лишь только обе девушки скрылись за дверью, слезы пансионерок прекратились сами собой… Мало-помалу затихли всхлипывания, попрятались платки, исчезая в карманах коричневых форменных платьев. Но потребность вылить так или иначе накопившуюся боль и горечь еще не миновала у девочек.

- Вот так штучка, нечего сказать! - первая, приходя в себя, произнесла недовольным голосом Маня Струева. - Чуткости ни на волос, то есть ни-ни… Мы плачем по Магдалиночке нашей, а она нотации, видите ли, читает.

- Идол бесчувственный! - всхлипывая, выпалила башкирка.

- Из молодых да ранняя! - вставила Шура Августова.

- Да неужели же ей, mesdames, только семнадцать лет? - прозвучал чей-то удивленный голос.

- А вы заметили, какие у нее губы? Злые, тонкие, и улыбается она как-то странно.

- А все-таки она прехорошенькая… Этого отнять нельзя.

- Ну вот еще! Ничего хорошего нет абсолютно.

- Волосы ничего себе еще. А глаза, как у змеи, так и жалят насквозь.

- Ведьма она! Ненавижу таких. Воображаю, как нам легко будет с нею после ангела нашего Магдалины Осиповны!

- Mesdames, слушайте: в память Магдалиночки все мы обязаны игнорировать эту противную, холодную Басланову. Совершенно не сближаться с нею. И первая, кто будет нежничать с нею, - изменит нашей бедной дорогой Магдалиночке… - пылко заключила Шура.

- Августова, ступай сюда к Зюнгейке. Зюнгейка хочет целовать тебя за такие слова, - и непосредственная, порывистая башкирка бросилась на шею Шуре.

- И так, mesdames, помните, первая из нас, пожелавшая войти в дружеские отношения с этой черствой, сухой Баслановой, становится врагом класса. Все ли поняли меня? - И Маня Струева энергично тряхнула своей всегда растрепанной головкой.

- А я, представь себе, Струева, не поняла тебя, ни тебя, ни твоих единомышленников, - произнесла высокая, худая девушка в очках, казавшаяся много старше ее четырнадцатилетнего возраста Надя Копорьева, дочь инспектора классов частного пансиона Кубанской, - представьте, не могу и не хочу вас понять. Чем заслужила такое отношение с вашей стороны такая классная дама?

- Копорьева, что с тобою? Как ты можешь идти одна против класса? Ведь это измена Магдалиночке! Заступаясь за эту противную Басланову, ты доказываешь только то, что никогда не любила и не любишь нашего ангела Вершинину, - послышались протестующие голоса.

- Ничего подобного это не доказывает, mesdames, - спокойно проговорила Надя, и ее карие близорукие глаза блеснули под стеклами очков. - Нельзя обвинять человека, строя свои обвинения на одной внешности обвиняемой.

- Обвинения, обвиняемая, Философия Ивановна и всякие мудрые разглагольствования, - закричала со смехом Маня, - как ты можешь пускаться в такие скучные рассуждения, Копорьева? И откуда это берется у тебя, профессорша ты и ораторша хоть куда!

- А по-моему, Копорьева совершенно права, и вы все поступаете довольно-таки неостроумно тем, что, не узнав хорошенько человека, сразу объявляете ему войну.

И очень бледная, болезненного вида девочка с короткой косичкой и нервным лицом, на котором выделялись своим упорным и совершенно не детским взглядом светлые выпуклые глаза, выступила вперед. Это была племянница одного известного государственного деятеля и сановника, девочка, непрерывно менявшая учебные заведения столицы, так как она не была в состоянии удержаться подолгу ни в одном из них.

Ева Ларская, ленивая и беспечная по натуре, избалованная до последней степени благодаря своей болезненности, а главное - высокому положению своего дяди, была и здесь, в пансионе Кубанской, на исключительном счету.

Она из свойственного ее натуре упрямства всегда старалась быть не солидарной со своими товарками и оставалась при "особом мнении", как о ней говорили, во всех предприятиях и затеях. Взбалмошная и экстравагантная, кумир семьи, сделавшей ее таковою, Ева любила оригинальность, любила слыть особенной, тем более, что и в пансионе с нею носились не менее, чем дома. Она была любимицей дяди-сановника, игравшего большую роль среди женских гимназий, и многое, что не простилось бы другой воспитаннице, прощалось начальством Еве Ларской.

В классе она не дружила ни с кем. Надменная, гордая девочка считала других воспитанниц ниже себя по положению. И воспитанницы в свою очередь недолюбливали Еву. Ее прозвали в насмешку "сановницей". Но эта кличка не обижала, по-видимому, девочку, напротив, она принимала ее как должную дань.

Ей нравилась одна только Маня Струева, веселая, жизнерадостная, остроумная тринадцатилетняя девочка, казавшаяся малюткой благодаря своему крошечному росту.

Впрочем, Маню, добрую и веселую проказницу, любил весь пансион. Ее шалости были так же невинны, как были невинны ее светлые голубые глазки.

Сейчас она выбежала вперед, очутилась в центре кружка своих подруг-одноклассниц и быстро, быстро заговорила: