Ради смеха, или Кадидат индустриальных наук

Встреча произошла в полдень. Миша увидел Ее. Увидел и сначала не поверил. А когда поверил, то оказалось, что он стоит в фартуке рядом с девушкой и, растопырив руки, не пускает ее в трамвай. Очередь у пивного павильона приняла форму стрелы-стаи и с изумлением: взирала на труженика прилавка, с диким воплем покинувшего рабочее место.

Это она, товарищи! — зачем-то кричал Миша Блинов, в пять шагов настигая девушку. — Это она!

— Жена, что ли? — предположил кто-то в очереди.

— Какая жена? Ревизия! Слышали, как заблажил? Миша, убедившись, что трамвай отчалил, отпустил руки в исходное положение и как-то канюче спросил:

— Узнаете? Это — я. Миша-пивник. Помните, я еще «птичье молоко» предлагал?

— Какой пикник? Какое молоко? Это безобразие! — по тону почувствовав, что на правонарушение Миша не способен, вспылила девушка.

— Успокоитесь, — попросил Блинов. — И знайте, я не такой, как они, — он кивнул па очередь. — Я на диссертацию способен.

— Какую диссертацию? — поморщилась девушка.

— Обыкновенную. Индустриальную.

Честно сказать, до этой минуты Миша Блинов все еще сомневался: мол, стоит ли ему ввергать себя в пучину до удивления малознакомой науки, и, кроме того, требующей сил не столько духовных, сколько материальных, но… Миша по долгу службы был неплохим психологом, и он увидел, что когда произнес слово «диссертация», то в глазах девушки промелькнуло что-то вроде любопытства.

— Диссертацию? Вот бы никогда пе подумала! — тоном, близким к дружелюбному, проговорила девушка.

— Да я эту диссертацию за месяц сварганю, — вдруг раздухарился Блинов. — Степа Академик поможет, Лешка Губошлеп…

— Миша! — крикнул кто-то из очереди. — Иди сюда, поилец ты наш.

— Не переломишься! — сквозь зубы процедил Блинов и даже не посчитал нужным повернуть туда голову. — Не дадут с человеком поговорить, алкаши несчастные.

— Миша, ты на работе, — опять — напомнили из очереди.

— Вот жлобы! — поморщился Миша. — Надо идти, а то опять телегу накатают.

— Конечно, идите, — торопливо согласилась девушка. Миша было шагнул к павильону, но сразу спохватился: нелогичная получилась беседа. Не для того ведь он метеором вылетел с рабочего места, чтобы вот так непутево закончить разговор.

— Вы ко мне придете? — напоследок спросил он. — В пивную? Странное приглашение.

— Мы можем встретиться после работы. — И, пока девушка раздумывала над ответом, присовокупил. — У меня «Жигули» есть.

— Хорошо. Позвоните мне. Спросите Элю.

Мишу так обрадовало ее согласие, что он не заметил, когда она уехала. Словно в тумане трудился Блинов и в себя пришел, лишь завидев Степу Академика, лениво подплывшего к павильону. Академик — диссертация — Зем-фира. (Вот ведь как: не Земфира, а Эля.) По этой цепочке проскочила мысль Блинова. Он сразу пригласил Степу зайти в «гадюшник».

— Ну так вот, — сказал Миша, подавая Академику кружку, — я согласен быть кандидатом наук.

— Ишь ты, какой шустрый! — подивился Степа Академик. — Да знаешь ли ты, что такое кандидат наук? Бывает, что люди ноги до колен стирают, пока добьются этих корочек. А он: согласен…

— А таксу снизить нельзя? — думая о своем, спросил Миша. — Не наскребу я две тыщи.

— Наскребешь.

Академик прикрыл глаза, мысленно оценивая предстоящую работу, и понял, что отныне надолго лишится покоя. Суеты будет много.

Степа Академик вздохнул. И верилось и не верилось ему, что он, Степан Христофорович Чаплыгин, в свои-то годы пустится в аферы. Не так задумывалась жизнь. Не так… А винить некого. Эх, где мои семнадцать лет!

IV

Но присказка эта так, к слову. Потому что и в семнадцать лет Степа Чаплыгин к подвигам не готовился. Можно сказать, что еще тогда судьба уготовила ему свое место. На улице его звали тюфяком. Сколько помнит себя, столько и тюфяк. И откуда к нему такое прилепилось? Драчлив был в меру, учился — так себе, наперед ни словом, ни делом не заскакивал. Другие, мол, пусть высовываются.

Улица у них была хулиганская. А все потому, что отцов мало с фронта вернулось. Ни ласки мужской, ни ремня. И попятно, пацаны сами торопились стать мужчинами. А какие самые выпуклые признаки у мужний? В них хитрости нет: вставить в зубы папиросину подлиннее, ругнуться по-трехэтажному, а высший шик, когда какой-нибудь загулявший инвалид сто граммов водочки нальет. В колек и ванек словно бес вселялся: такие штучки отмачивали — никто не поверит. Да они и сами не верили, со смеху помирали, как в беспамятстве куролесили.

— Да неужели? Это я так сказал? А потом что, потом? — наседали кольки и ваньки на рассказчика, гордясь своей жуткой отвагой.

И ведь битыми были, с фингалами на физиономии, а все одно любовались собой: не в своей, в чужой жизни повали. В мужской.

Степа как раз был из тех, кто мог в лицах передать подвиги загулявших сверстников. И приврать, конечно, мог, что не возбранялось, а наоборот, придавало ему вес.

— А ну-ка теперь ты, тюфяк, расскажи.