Ради сына

Луиза краснеет, я тоже. Некрасиво, до чего же некрасиво. Я уже однажды зарекался действовать подобным образом; но ничего не поделаешь, у меня нет выбора: снисходительность за снисходительность. Луиза сейчас так нуждается в ней.

— Я не сержусь на тебя, моя девочка…

Она сияет, она вздыхает; ее раскаяние покоряет меня; опущенная головка подымается, и быстрый, как уклейка, взгляд проскальзывает сквозь волны волос. Теперь можно подсечь рыбку.

— Мне даже кажется, что последнее время ты сама сердишься на меня. А ведь речь идет о гораздо, гораздо более серьезных вещах…

Ироническая улыбка снова мелькает на губах Луизы. Она появляется у нее всякий раз, когда речь заходит о сердечных делах стариков, то есть тех, кому перевалило за двадцать пять и кто своими телячьими восторгами только позорит само слово «любовь», тогда как по праву исследовать карту Страны нежности надлежит следопытам ее поколения. Но улыбка мгновенно исчезает, выщипанные брови Луизы сдвигаются, выражая досаду. С чисто женской беззастенчивой непосредственностью она обращает против меня мое же оружие:

— Да, папа, это действительно серьезно. — И тут же поправляется: — Я хочу сказать, это действительно очень важно, это перевернуло вверх дном всю нашу жизнь.

Теперь уже речь идет не о Луизе; она понимает, что наши роли переменились, и мрачнеет с каждой минутой. Мне, пожалуй, не так-то легко будет с ней договориться.

— Почему вы все так настроены против Мари? Что она вам сделала?

— Ничего, — отвечает Луиза. — Ты же сам все понимаешь. У нас есть Лора, и мы совсем не хотим, чтобы у нас была мачеха.

И, понизив голос, скороговоркой, с досадой добавила:

— Бывай у нее, я ничего не имею против, в конце концов, ты не женат и это вполне нормально. Но зачем тебе жениться на ней?

Я не верил своим ушам. Моя дочь, моя девочка, это воплощение невинности, не моргнув глазом, говорит мне, что у меня есть любовница, что это ее ничуть не шокирует, но ее явно оскорбило бы, если бы у меня не хватило благоразумия и я решил бы жениться на этой женщине. Мосье Астен, ваша дочь скроена не по вашей мерке, а по стандартному образцу ее поколения. «Порочна ли наша молодежь? — восклицал директор лицея, у которого была мания произносить речи. — Нет, она просто логична. Наша мораль, которая противостоит их взглядам, кажется ей лицемерной. Зло они видят лишь в том, что может принести им вред». Луиза, как видно, не слишком нуждается в моей снисходительности, а тем более не хочет получать ее в обмен на свою. Снисходительность, по ее мнению, так же как и любовь, должна доставаться юности, юности, которую старики, ссылаясь на свои ошибки, вечно корят за отсутствие опыта.

— Ну, не переживай так. Я все равно тебя очень люблю…

Она чмокнула меня в висок и упорхнула. И вот она снова около бабушки, которая, конечно, сумеет прибрать ее к рукам.

И все-таки с этим надо кончать. Эта фраза не давала мне покоя. Сделаем шаг назад, чтобы затем рвануться на три шага вперед; нет, Мишеля лучше не трогать. Подобно тому как я пытался извлечь для себя выгоду из провала Луизы, я мог бы воспользоваться успехом ее брата, который сегодня, возможно, оказался бы более сговорчивым, чем обычно. Впрочем, Мишеля трудно застать врасплох, его почти невозможно растрогать. Когда мне единственный раз удалось вызвать своего старшего сына на откровенный разговор, он решительно заявил:

— Скажу тебе прямо, папа, лично я — против. Для тебя этот брак — попытка заново устроить свою жизнь, но, кроме тебя, это никого не устраивает.

И он даже добавил:

— И потом, мне кажется, ты сам об этом пожалел бы. Хуже всего то, что он прав. Мари сказала мне

однажды: «На всех не угодишь». И она тоже была права: угождать всем — значит не угодить никому.

Я выхожу из дому и иду куда глаза глядят, чувствуя себя бесконечно одиноким. Ну что ж, подведем итог. Я — глава семьи, я мог бы жениться на Мари, не посчитавшись с мнением детей, поставить их перед свершившимся фактом. Я мог бы в случае необходимости переехать в Вильмомбль, оставив Лору в Шелле, как если бы я развелся с ней. Но зачем мне раззадоривать себя этими «бы»? Я мог бы… я мог бы… Я ничего не могу. Я прошел всю улицу и сейчас, погруженный в свои мысли, медленно, почти машинально иду по набережной в направлении моста Гурнэ. Около самой остановки меня догоняет двести тринадцатый автобус.

— Папа! — слышится срывающийся голос.

И Бруно, который сегодня возвращается из лицея на два часа раньше обычного, спрыгивает с подножки.

— У нас отменили вечерние занятия, — объясняет он. — Я видел списки. Их вывесили во дворе. Луизу срезали?

— Да, срезали, если можно так сказать… Хотя мне кажется, она цветет ярче прежнего.

Бруно смущенно улыбается, обнажая ряд ровных, белых, почти прозрачных зубов.

— В ее возрасте это нормально.