Ради тебя, Ленинград!

— Кто тебя обидел, сестричка?

— Да никто, — говорю. — Палатку не можем никак поставить, ветром сдувает!

— А ты, дочка, вели своим молодцам посередке палатки дыру пробить.

— Во льду?

— Лед сейчас молодой, не крошится. В дыру поставь мачту и залей ее горячей водой. А полы палатки вморозь, тогда ветром не сорвет.

— А печка? Лед от нее тает!

— Под печку подложи пока что хвою. А потом достань кирпичи.

Тут лед закачался, и я почувствовала себя как на палубе. Когда волнение улеглось, недалеко от нас появилась еще одна трещина. Из нее выперло льдину.

— Это Нева балует! — пояснил пожилой солдат. — Воду из Ладоги берет! Да ты не бойся, дочка! Будет у тебя все ладненько!

Жаль, ничем не успела я отблагодарить этого человека. Вскоре во время налета «мессершмиттов» он погиб. От его товарищей по строительной роте узнала, что фамилия его Михайлов. На всю жизнь мне осталось от него ласковое словечко «ладненько». Раненые улыбались, когда слышали его от меня.

Так на 9-м километре ледовой трассы возник медицинский обогревательный пункт.

Палатка была большая, человек сто могло уместиться, а печка маленькая. Сколько ее ни топи, в палатке все равно холодина. А ведь мне надо было раздевать раненых, растирать обмороженных, приводить в чувство вытащенных из воды. Упросила шоферов привезти пустую бочку из-под бензина. Один из санитаров, старшина Петр Кононов, обложил бочку снаружи и изнутри кирпичом и дверцу сделал. Сверху мы поставили бак. В нем всегда кипятилась вода.

Какой-то шофер привез нам с берега дверь — настоящую, дубовую. Когда мы ее примастерили, совсем по-другому зажили! Я могла уже работать в одной гимнастерке.

Всякое довелось мне повидать на Ладоге. Знаю, как страшно на льду во время бомбежки или артобстрела. Бомбы вонзаются в лед — и высоко в небо вместе с осколками взлетают ледяные брызги. Лед встряхивает. Он колышется под тобой, и ты видишь, как трещины змеями разбегаются от воронки. А потом на льду выступает желтая ладожская вода. В этот момент кажется, что все здесь против человека: и открытый воздух, и ненадежный предательский лед. Но нет ничего страшнее ладожской стужи.

Вскоре после того, как мы установили палатку, подъехал санный обоз. Я обрадовалась: наконец-то люди с Большой земли! Выскочила наружу. Лошади тихо шли друг за другом, а в санях на мешках с мукой неподвижно сидели возчики. Я окликнула их. Лошади сразу остановились. Но люди не шелохнулись. Никто из них больше не слез с облучка. Обоз заблудился на Ладоге, и возчики заледенели насмерть на морозе. Но хлеб в голодающий Ленинград они довезли. Это тоже были солдаты, хотя и в гражданской одежде…

К смерти не привыкаешь даже тогда, когда она каждый день на твоих глазах. С тем большим жаром заботились мы о тех, кому нужна была помощь. А таких порой бывало по двести-триста человек в сутки. Тут уж некогда думать, что тебя могут съесть рыбы. Надо спасать попавших в беду людей, возвращать их к жизни.

Обстрелы и бомбежки стали для нас обычным делом. Под огнем приходилось особенно много работать. Мы осматривали поврежденные машины, делали перевязки раненым прямо на месте. В серьезных случаях пострадавших доставляли в нашу палатку. Носить раненых нам помогали водители, регулировщики, связисты, зенитчики. И старожилы, и новички трассы хорошо знали путь к ледовому лазарету.

Круглые сутки у нас в палатке топилась печурка, на которой стоял чайник с кипятком. И всегда к нам заходили продрогшие, изнуренные люди. Им часто приходилось отдавать последний сухарь.

Но у нас не любили подолгу задерживаться. Палатка стояла на бойком месте, имевшем худую репутацию из-за постоянных трещин на льду и частых налетов врага.

Однажды привезли в палатку красноармейца Яковлева. Его ранило в левую руку во время налета «мессершмиттов» на 9-м километре. Это был уже пожилой человек, но он ни минуты не мог побыть без дела.

После перевязки Яковлев отказался лежать на койке — стал помогать мне ухаживать за ранеными. Наливал здоровой рукой кипяченую воду в кружки и разносил их вместе с лекарством. Ночью вызвался подежурить у печки. Разбудил меня лишь однажды, когда один из раненых в бреду принял его за фашиста и переполошил всех в палатке.

Утром Яковлев, весело козырнув, отрапортовал:

— Шестьдесят суден по три раза вынесены и вымыты! Никаких происшествий не было, если не считать, что меня приняли за лешего. Но к этому мне не привыкать. До войны, признаюсь, я все время жил в лесу!

По профессии Яковлев был лесником. Подкидывая дрова в печку, он рассказывал о деревьях, словно о живых существах:

— Каждое дерево распускается по-своему, сестричка! Осинка скоро, но робко. Высунет из коричневых почек свернутые в кулачок листки и задрожит с перепугу: а вдруг еще рано? А вдруг ночью схватит мороз? Так и будет дрожать до поздней осени, пока ветер не оборвет всю листву.

Я сказала ему, что в детстве слышала, будто осина дрожит потому, что на ней повесился Иуда. С тех пор на могилу предателя ставят осиновый кол.