Ради тебя, Ленинград!

На берегу нас поджидал начальник штаба Е. Бирюкович. Он заранее позаботился, где и как разместить людей и машины. Домов в Кобоне мало, подъездов ко многим из них нет. Избы разбросаны по берегам каналов — старого, прорытого Петром Первым, и нового, более глубокого. Здесь жили в основном рыбаки и речники-плотогоны. Они строили свои дома так, чтобы удобнее было причалить к ним лодку или баржу, а не полуторку. Машины пришлось оставить на берегу. На ночлег все устроились в избах.

Утром я получил приказ отправиться со всеми машинами на железнодорожную станцию Войбокало, где находились большие продовольственные склады. До них было около 30 километров по бездорожью. Мы ехали по только что проложенным просекам. А когда кончился лес — по «журавлиной тропе». Путь к хлебу преграждали непроходимые летом болота. Колеса часто буксовали, попадая в недавно схваченные морозом трясины и мхи.

Деревень мы почти не встречали. Несколько раз попадались лишь старинные погосты. Покосившиеся кресты как бы предупреждали нас об опасности, которая поджидала на месте назначения. Едва мы подъехали к станции Войбокало, как сразу попали под сильный минометный огонь. За станцию шли упорные бои. Во время нашей погрузки вражеская авиация бомбила складские помещения и вагоны на железнодорожных путях. От взрывов пострадало несколько машин. Были среди нас и раненые. Но груз мы все-таки в Войбокало взяли. В кузов уложили мешки с ржаной мукой. Со склада я выезжал на последней машине. На его территории уже трещали автоматные очереди.

В Кобоне я узнал, что фашистам не удалось захватить Войбокало. Их выбили оттуда наши войска, посланные на подмогу из резерва. Это известие всем нам придало сил перед отправкой в обратный рейс через Ладогу.

Водители сгрузили на берегу значительную часть привезенных мешков. Иначе лед не выдержал бы тяжести машин. В кузове оставили по семь мешков. Бережно уложили их ближе к кабине, чтобы в дороге не растрясло.

Когда я уже хотел снова трогаться в путь, ко мне подбежал комсорг Кошкамбай Оспанов:

— Давайте попробуем, товарищ командир!

— Что попробуем? — не сразу понял я.

— Пойдемте, покажу!

Узбек Кошкамбай Оспанов не очень хорошо говорил по-русски. Но я знал, что этот парень отличный шофер.

Мы подошли к сараю, где стояли брошенные сани. Они остались от лошадей, погибших, вероятно, после перехода через Ладогу.

— Давайте прицепим это! — взволнованно сказал Оспанов. — В кузове у нас семь мешков, на это еще пять — будет уже двенадцать!

Оспанов, видимо, не знал слова «сани», но теперь я уловил его мысль. Молодец, что заглянул в заброшенный сарай! Только за что их зацепить? Ведь оглобли не привяжешь к машине! Мы не взяли с собой ни тросов, ни канатов. Застрявшую полуторку рискованно брать на буксир на льду, а на счету был каждый лишний килограмм груза. В Кобону же до войны машины почти не заезжали. В старинных избах на высоких подклетах хранились рыболовная снасть, сбруя, картофель. Но троса или каната также ни у кого не нашлось.

Рыбаки предложили нам несколько метров веревки. Никто не мог поручиться, выдержит ли она сани. Но все же решили попробовать. Каждый понимал, что значит перевезти в Ленинград эти пять дополнительных мешков.

С саней мы поснимали оглобли. Головки полозьев обмотали веревками и привязали сани к машинам. «Прицепы» повезли в голове колонны. Остальные водители страховали их сзади.

Мороз не ослабевал. Лед за сутки заметно окреп, но все же едва выдерживал увеличившуюся нагрузку наших машин. Двигаться было тяжело. Сани затрудняли управление. Их нельзя было ни повернуть, ни остановить на льду. При торможении они бились о кузов или рвали веревку.

Часа в три дня колонна наконец дошла до западного берега. В Коккореве нас ждали люди. Из кабин мы видели слезы на их глазах. Но встречавшие нам аплодировали, словно мы были знаменитые артисты.

Муку разгрузили в приемном пункте в Осиновце. Там под парами уже стоял паровоз. Все чувствовали себя празднично. Сверкал на вершинах сосен снег. Огромное заиндевелое солнце повисло на их верхушках и, казалось, не хотело уходить за горизонт. Там, за горизонтом, на западе, был Ленинград. «Живи и здравствуй!» — хотелось крикнуть ему. Но вместо этого я спросил у начальника штаба Е. Бирюковича: «Сколько муки мы привезли?»

Он показал накладную с приемного пункта. В ней значилось 70 тонн.

Хлеб с «Дороги жизни» ( По воспоминаниям бригадира пекарей ленинградского хлебозавода № 22 А. Соловьевой )

С 20 ноября 1941 года рабочие будут получать по карточкам 250 граммов хлеба, служащие, иждивенцы и дети — 125 граммов.

Из решения Военного Совета Ленфронта

23 ноября 1941 года.